– Ну и как же? Давай посмотрим, – говорил я, в свою очередь слегка униженный тем, что я бился-бился над задачкой, которую задал классу наш замечательный учитель математики Борис Львович (Бэрл) Креймер, и так и не смог ее решить. Бэрл задал эту задачку без обязательства ее решить, просто как вызов лучшим ученикам, и я знал, что никто пока не решил ее. Но Ося был другое дело, опять он поражал воображение своими способностями к математике (но разве поэтому я дружил с ним?). Я спрашивал: «Ося, сколько будет сто сорок пять на восемьсот семьдесят один?» – И переспросив сколько на сколько (как будто бы он не запомнил!) и подхихикнув и переступив два-три раза с ноги на ногу, Ося вдруг преображался, безвучно шевеля губами, и на лбу у него вздувалась от напряжения синяя жила. Я потом видывал по телевизору подобного рода феноменов, но они всегда отвечали как будто довольно легко, а вот с Осей было иначе. – «Сто двадцать шесть тысяч двести девяносто пять», – говорил Ося, неприятно напоминая лицом – странная ассоциация – свой же собственный вставший член (я видывал его, когда Ося, идиотски оскалившись, дрочил). Я потом замечал, что в незаурядных людях, у которых, как принято говорить, слегка сдвинута психика, неожиданно и неприятно проступают животные черты куда явней, чем в «нормальных» людях – в них как будто потеряна та благообразная середина, которая ориентирована (вытренирована многовековой тренировкой) на социальное общение и которую принимают чуть ли не за высшее достоинство натуры.
– Вот черт, ну и голова, ну и способности! – говорил я с восхищением, но неприязненное чувство не покидало меня. – Слушай, тебя, говорят, вчера видели на улице с девочкой!
– Что? Это чья-то выдумка, – мямлил Ося. – С какой девочкой, я ничего не знаю.
– Да, да, Ося – поддерживала, улыбаясь и грозя ему пальцем, мать, которая в этот момент снова зашла в комнату, чтобы пригласить нас на второй завтрак. – Вас видели с девочкой. А что такое, почему Осю не могли видеть с девочкой? – притворно обращалась она ко мне. – Другим можно, а ему нельзя?
– Я не знаю, о чем вы говорите, – мямлил Ося, быть может, и польщенный, но и сконфуженный тоже. Он как будто не мог решить, быть ему польщенным или принять разговор за насмешку.
– Ну ладно, с девочкой так с девочкой, – говорил я, недовольный, что завел разговор в присутствии матери: мне было неприятно, когда она так разговаривала с Осей, потому что я дружил с ним, и, следовательно, ее ирония косвенно падала и на меня, даже если она этого не подозревала. (Или подозревала и знала обо мне что-то такое, чего я сам не знал, как все матери знают?)