Теперь Нортон Остин по воскресным дням давал уроки изобразительного искусства. Группа набиралась разноликая, разных возрастов и национальностей: китайцы, афроамериканцы, мексиканцы. Определённой таксы не было – кто сколько сможет. Иногда на дне картонной коробки для сбора денег попадались мятые бумажные рубли, отчего Нортон вздрагивал и подолгу рассматривал в руках желтые купюры.
Недавно на занятиях появился огромный угрюмый индеец из здешних племён могавков, молча заняв себе место в самом дальнем углу студии. М-да, конечно же, хмыкнул на это Нортон – они и денег не платят за то, что он их учит. Просто-напросто индейцы будут должны ему по жизни своим добрым отношением, приглашая Нортона иногда на свои праздники, на что его друг Ли Шелдон всегда был рад, опережая товарища, отвечать, что в назначенный час они обязательно прибудут. Пожевав предложенный индейцами листок какого-то растения, Ли сразу становился бодрым и веселым. Под мерный стук барабана он вскакивал и начинал танцевать со всеми без устали до самого утра. Низкий, приглушенный звук барабана, в такт ему исполняемая гортанная песня индейцев всегда наводили на Нортона тоску по той родине, что осталась у него далеко за океаном, которую он когда-то покинул вместе с своим другом Ли Шелдоном, в те послевоенные годы. С каждым годом тоска все больше и больше томила, точила душу, отдаваясь болью между лопаток. Снились отец и мать – взявшись за руки, они выходили из озера и говорили: «Сынок, сынок, куда ты пропал, в каких полях, в каких степях затерялся ты, али забыл дорогу в родной аул? Там ждут тебя…» Потом родители превращались в белых чаек, вспорхнув, взлетали над озером, жалобно пищали, долго кружили над ним.
Извинившись перед вождем племени могавков, он всегда тихо, незаметно для Ли, уходил, не дожидаясь конца праздника.
Остальные дни недели он уединялся в мастерской и целыми днями грунтовал, размазывал, малевал свои картины. Тут же выносил их на дощатый тротуар, под большие окна своей мастерской. Картины Нортона не то чтобы разлетались вмиг, но на безбедную жизнь их продажи хватало.
Гаину словно подменили. Теперь она с удовольствием прохаживалась по квартире дочери, по светлым пустым комнатам с расположенным посредине зала диваном, с огромным черным телевизором на противоположной стене. Ахала и охала, разглядывая из просторной застекленной лоджии цветущий внизу парк. Дождавшись из очередной командировки свою дочь, она подолгу под ручку прогуливалась с ней по прохладному парку. Потом они заходили в полюбившуюся им кафешку, заказывали зеленый русский чай с пуншем.