А потом еще очень трудно отослать себя к какой-то эпохе и школе. Мы не получили должного поэтического образования, ничего не знали целиком, дотошно, вернее, когда мы уже что-то могли узнавать в полном объеме, слишком сформировались, чтобы это могло произвести на нас впечатление. Мы получили самое сумбурное поэтическое воспитание. Я рос в интеллигентной семье, не хочу сейчас бросать камни в своих покойных родителей, но у нас в семье была странная культурная атмосфера. Знали и любили Пушкина, попутно знали и любили Маяковского, Багрицкого, Уткина. Я знаю прорву стихов Уткина на память. Я самого невысокого мнения об этих стихах, но мне уже никуда не деться от этих своих познаний. А, предположим, стихи больших поэтов – Пастернака или Мандельштама – я узнал, когда мне было за двадцать лет: уже не было такой живости воображения, чтобы это могло исправить мои вкусы. Я думаю, такое варварство сейчас является общим местом. Зато нас понимают соотечественники, и мы не одиноки. Можно ущерб своего воспитания обернуть в свою пользу. Главное – не жеманиться и не изображать из себя бог весть какой чистоты эстета. Все не графья. Да, мы гунны, но, если мы будем знать, что мы гунны, то, я думаю, может получиться эстетический толк. За счет некоторого коэффициента невменяемости, некультурности в конце концов может получиться колоритно.
Вставала ли перед вами проблема эмиграции?
Да, конечно, в 1970-е годы я думал о ней. Никаких шагов, чтоб это осуществить, насколько я помню, не предпринимал. Тогда была ситуация полной безнадеги, неустроенности, потом еще было два-три года нервотрепки с органами госбезопасности. Совершенно не хочу строить из себя диссидента и героя, это была именно нервотрепка. Предлагали подписывать прокурорское предупреждение, в котором значилось: если будут продолжаться публикации за границей, то поступки мои будут расцениваться по статье 190-1. Не люблю об этом говорить. Сейчас появилось такое количество героев, что не очень понятно, как семьдесят лет держалась советская власть. Была нервозная и неприкаянная жизнь. Так что мысли об отъезде были, но они ни к каким решениям не привели. Я не думал: «я живу здесь» или «я здесь жить не могу». Не было никакого принципа, да и, признаться, никакого принципа я здесь и не вижу. Поэт – частное лицо.