И вот, при виде этой хорошо знакомой
мне «счастливой монеты» небольшого достоинства, у меня в мозгу
что-то «щелкнуло», и отсутствующая доселе память мгновенно
переполнилась от изобилия хлынувших в нее образов. Да, я,
несомненно, вспомнил, что являюсь профессором биологии Трефиловым
Баженом Вячеславовичем, одна тысяча восемьсот семьдесят восьмого
года рождения. Но в тот же самый момент (я в этом уверен еще
больше), являюсь профессором физики Павлом Павловичем Лопухиным,
одна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года рождения! И как такой
«парадокс» может существовать, абсолютно не укладывалось в моей
бедной разбитой голове…
Я почувствовал, что мне вновь стало
нехорошо, и я вот-вот вновь потеряю сознание. Но опять свалиться на
пол, мне не дал чертов Хайнц, с трудом, но удержав на ногах мое
покачнувшееся расслабленное тело.
- Die
Pappnase[5]! – вновь злобно прошипела по-немецки «рязанская
рожа», пытаясь привести меня в чувство звонкой оплеухой.
- И что мы с ним теперь будем делать?
– тоже по-немецки спросил «коллегу» Волли.
- Задействуем план «Б», - невозмутимо
ответил Хайнц. – Эвакуируем объект в Рейх в бессознательном
состоянии, используя дипломатическую почту, - заявил он. -
Хлороформа для этого у нас вполне достаточно...
Это были последние слова, которые я
услышал, до того, как потерял сознание в очередной раз.
Наши дни
Российская Федерация
Москва
Небольшое помещение институтской
лаборатории физики знавало куда лучшие времена: допотопные столы
основательно обшарпаны, колченогие стулья, обитые кожей некогда
молодого дерматина, топорщились сквозь прорехи желтым поролоном,
спрессованным и ставшим жутко сыпучим, пыльное громоздкое
оборудование устарело еще во времена приснопамятной перестройки.
Мигали осциллографы с поеденными коррозией корпусами и издавали гул
нелепые приборы ручной сборки с большими светящимися
лампами.
Я бегал между мигающими и издающими
тихий гул приборами, суетливо проверяя, все ли правильно
подготовили мои помощники-лаборанты для проведения очень важного в
моей жизни опыта. На первый взгляд все приборы были подключены
должным образом и находились в работоспособном
состоянии.
Пробегая мимо подвешенного к стене
старого зеркала с местами облезшей и потрескавшейся амальгамой, я
пригладил вспотевшими от волнения ладонями свои жиденькие седые
волосенки, слегка уменьшив их степень взъерошенности. Таким
способом, конечно, привести себя в приличный вид мне не удалось –
уж очень сильно я волновался, об этом просто кричали мои глаза,
увеличенные толстыми линзами старомодных очков в роговой оправе,
покрасневшие от бессонницы, но горящие маниакальным блеском
настоящего ученого-исследователя.