Наконец, он справляется с «молнией», вынимает тетрадь на пружинках, карандаши, ластик и черную гелевую ручку. Его шелковые вихры топорщатся. В кафе гам, тарарам, но Вася не обращает на него внимания. Внимание мнимо, как бы говорит его фигурка, клюющая вздернутым носом бумагу.
(нон-фикшн)
Мне нет нужды озвучивать тему, которую я имею в виду. Это не тема – это васино-мой лейтмотив. Я слежу исподтишка за возникающим текстом, но куда-то проваливаюсь, толкаю себя, как картонную декорацию, в плоскую спину, но ничего не могу. «Вшум». Вот и вынырнула: это Вася перевернул страницу. Я в ужасе, я еще внутри кошмара, а Вася с сопеньем пишет свой текст.
Как он был там без меня?
Я уходила, я была девочкой в каком-то лагере, наша палата располагалась в здании старинного особняка, там все еще оставались и задумчивые ряды книг в кожаных переплетах, и фарфоровые статуэтки (вот, правда, не все, потому что железные койки были внесены неуклюже), и зеркала, и даже необычный узкий предмет мебели рыжего дерева вроде приподнятого на двух изящных ножках столика с откидывающейся крышкой – приподнятого для того, чтобы писать за ним стоя. Я так хочу его себе, этот высокий столик, который мы зовем «бюро», – но для этого нужно отказаться и от тумбочки, и от стула, потому что, кроме койки, каждому положен только один дополнительный мебельный предмет. И нужно еще занять спальное место у окна, как-то отгородиться шкафом, чтобы начать, не откладывая, то, что мне хочется начать. Мы все включаемся в перестановку, и я стараюсь больше всех, помогаю всем, и мои длинные тощие руки оказываются прекрасными рычагами. При этом нас почему-то не смущает необходимость жить в одной палате-зале с мальчиками; вовсе не поэтому я хочу отгородиться – во сне я думаю (мальчикам полагается ряд у длинной стены, лишенной окон): ничего, можно, переодеваясь, отворачиваться к окну, – а для своих девчоночьих писательских дел. И все почти удается. Но тут входит учительница и приподнимает одеяла на матрасах, и между ними оказываются лежбища каких-то мелких насекомых, похожих на муравьев с телами, не разделенными на грудь и брюшко. Насекомые серые, слабо шевелятся, живут гнездами и напоминают об ужасах военного времени, гражданской войны. Все в шоке, начинается генеральная (генеральская?) уборка, статуэтки падают и разбиваются, книжки летят, желтые страницы стелются веерами. И пока я оттираю «бюро» от напластований пыли и времен, времени пыли, времени были и врали племен (враль тут женского рода), – все меняется снова: меня оттеснили от окна, все шкафы с книгами выстроены в плоский ряд так, что за ним уже не укрыться, и мы все очутились в единой казарме, смысл которой странно контрастирует с лепниной потолка. Я реву и, волоча «бюро» за собой, тащусь к крайнему шкафу, из последних сил двигаю его на себя (с него падает очередная балерина), разворачиваю рывком так, чтобы книги в моем убежище оставались со мной. Втащив бюро, прячусь за шкафом в надежде, что в суматохе все забудут обо мне.