Второй же ученик Капниста с такой страстью приступил к переложению рыцарской поэмы Торквато Тассо, что вскоре стал все более и более отождествлять себя с ее создателем. Этот процесс отождествления (идентификации) был описан еще древнегреческим сочинителем Лукианом Самосатским на примере одного танцора, который, представляя на сцене неистового Аякса, сам впал в неистовство: «он до такой степени сбился с пути, что зритель с полным правом мог бы принять его самого за сумасшедшего, а не за играющего роль безумного». С Константином Батюшковым случилась похожая история, но предметом его подражания стал не обезумевший герой Троянской войны, а романтически настроенный поэт, воспевший крестовый поход за освобождение Гроба Господня.
Казалось бы, в таком уподоблении не было ничего необычного. В конце концов, многие христиане видели смысл своего существования в подражании Иисусу Христу, Который говорил: «Я свет мира: кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни» (Иоанн, 8:12). Другое дело, что на пути полной идентификации с итальянским гением Константин Батюшков в один прекрасный день ощутил себя состоявшимся творцом, способным давать имя предметам бытия и создавать свое художественное полотно – возделывать собственный райский сад. И вот тогда он усомнился в необходимости исполнения поручения, данного ему учителем: «Неужели я сотворен по образу и подобию Божьему затем, чтоб переводить Тасса?» В нем разгорелся тот яростный, можно сказать люциферовский дух соперничества, который сопровождает творческий процесс, изначально подражательный в своей основе.
Эту особенность поэтического перевода некогда подметил поэт Василий Жуковский – младший современник Капниста. «Переводчик в поэзии есть соперник», – утверждал он, имея в виду не мифотворческую конкуренцию с автором подлинника, но чисто творческую состязательность – соответствующую возможность создать оригинальный художественный текст, в той или иной мере верный духу подлинника. Сам Жуковский рассматривал эту возможность лишь в созидательном ключе, порицая дионисийское стремление субъекта слиться с объектом подражания в безумном экстазе.
В таких условиях возникала проблема авторской идентичности. Действительно, когда процесс идентификации и следования высокому образцу завершался, требовалось определить, кому принадлежит созданный текст – автору подлинника или тому, кто его пересказал, «перевыразил», как говорил Александр