Фернандо расхаживал по широким половицам второго этажа, подсчитывал хорошие и плохие приметы, жалел, что не захватил у дона Педро приворотных зелий. Наэлектризованный страстью заколдованный амулет лучше притягивал пылинки, чем сердце девушки. Когда луна над Севильей призрачно освещала предостерегающий от греха перст Божий – колокольню собора, и задремавшую серебристую воду Гвадалквивира; когда собачий лай сменялся тоской и жалобой гитар, Фернандо до боли ощущал одиночество. Хотелось иметь рядом женщину, положить ей на колени – нет, лучше на грудь, – голову, как делал в детстве ребенком, подходя к матери; почувствовать перебирающие волосы вздрагивающие пальцы; услышать легкое дыхание, ощутить аромат духов, – призывных, как запах цветов в патио; стать маленьким и слабым, ведь душа человеческая беззащитна, если снять с нее доспехи разума, освободить от возраста. Хочется быть нежным и ласковым, словно кошка. Постепенно мысли испортились. Вспомнились африканские невольницы, краснокожие малаккские женщины, лиссабонская Сабина.
* * *
Утром Фернандо проснулся поздно. Комья облаков низко ползли над городом. Ветер гонял пыль по улицам, кидал горсти песка в оконные стекла. Пришла дождливая пора. Заныла нога – признак ухудшения погоды. Вставать не хотелось. Фернандо перевернулся на спину, распрямил ногу, но боль не исчезла. Он лег на бок, растер ее легкими плавными движениями. Можно встать, подойти к двери, позвать Энрике. Раб ожидал где-нибудь неподалеку. Но нет. Сегодня начинался особый день, сегодня Фернандо решил просить алькальда отдать за него дочь замуж.
Проникавший в комнату из внутреннего дворика мрачный серый свет служил дурным предзнаменованием. Магеллан поглаживал колено и думал, не отложить ли серьезный разговор до следующего утра. Однако завтра в календаре стояло нечетное число, а сегодня день делился надвое, затем еще надвое, и получалась хорошая четверка, предсказывающая количество сыновей. Ночью закончилось полнолуние, на востоке взошли две яркие звезды, что явилось благоприятным знаком небес. Спрашивая у талисмана совета, Фернандо посмотрел на янтарную капельку с закованным в нее паучком. Желтая смолистая пуговка на золотой цепочке тепло поблескивала поверх небрежно брошенной на стул черной бархатной куртки. Янтарь скатился в складку одежды, не хотел разговаривать. В поисках добрых примет капитан огляделся вокруг. На столе, в светло-зеленой вазе из венецианского стекла с белыми тончайшими нитяными прожилками, завяли алые розы. Маленькие упругие изумрудные листья были свежи, но цветы пожухли, осыпались. Магеллану сделалось тоскливо. На широком подоконнике лежали дохлые мухи. Не слышалось пения птиц, воркования голубей. Тишина, смерть, тлен… Дождь застучал по рыжей черепичной крыше, окрасил ее в темно-бурый цвет, прибил пыль, умыл белые стены, напоил на клумбе цветы, побежал ручейками по гранитным плитам. «Вот еще одна хорошая примета, – подумал Фернандо. – К обеду выглянет солнце, просушит землю. Может, лучше сначала поговорить с Беатрис? Нет, пусть отец узнает мнение дочери, – решил он. – Вдруг девушка испугается, убежит, не захочет показываться на глаза? Если она сочтет меня старым, алькальд найдет способ вежливо отказать. Сделаю вид, будто ничего особенного не произошло».