– Я не предлагал вам сесть, – сквозь
мигренозную пульсацию послышался голос отца.
– Разумеется, – ответил Генрих,
выправляя осанку. – Вы предложили его преосвященству.
– У нас был долгий и содержательный
разговор, касающийся вас в том числе.
– Нисколько не сомневаюсь. И
предпочел бы, чтобы разговор велся в моем присутствии, а не за моей
спиной.
Их взгляды, наконец, скрестились.
У кайзера серые пронзительные глаза
под тяжелыми веками, зачастую флегматично прикрытые, совсем не
похожие на беспокойно живые глаза Генриха, унаследованные им от
матери. Порой казалось, отец мстит за эту непохожесть: единственный
сын и преемник Авьенского престола перенял не коренастую
основательность гиперстеника, а тонкокостное телосложение
императрицы. Портрет Марии Стефании Эттингенской – единственный
овальный предмет в этом правильно-квадратном мирке – висел на
противоположной стене, куда почти не падали солнечные лучи, и
оттого сама императрица – загадочно-улыбчивая, воздушная, вся в
блестках и атласе, – казалась волшебным видением из чужого и
недостижимого мира.
Под сердцем заскреблась сосущая
тоска, и Генрих отвел взгляд. Разлуки с матерью давались тяжелее,
чем встречи с отцом. Еще одна изощренная пытка, к которой никак не
привыкнуть.
– Я настаивал, – заговорил Генрих,
глядя мимо его величества на бронзовое пресс-папье в виде
задремавшего льва, – и продолжаю настаивать, что закрытие больниц и
школ для бедняков недопустимо. Просвещение – вот что спасет Авьен.
Нужно поощрять изобретателей и рабочих, вкладываться в науку и
медицину, а не в изжившие себя дедовские суеверия.
– Которые, однако, избавили страну от
эпидемии, – напомнил кайзер, сцепляя квадратные пальцы в замок. – И
продолжают избавлять вот уже третий век. В отличие от вашей
«науки», которая не принесла ничего, кроме пустых расходов.
– Авьен построился не за один год, –
процитировал Генрих известную поговорку. – Дайте мне время.
– Как много?
Вопрос остался без ответа: Генрих и
сам не знал. Сколько бы сил и средств он ни вкладывал в
алхимические эксперименты, в теоретическое естествознание и
медицину, время играло против него, оно представлялось агрессивной
и темной силой, несущейся навстречу с неотвратимостью потока.
Однажды этот поток подомнет Генриха и тот вспыхнет изнутри, как
факел.