Вся эта система была архаичной, нелепой и до странности замечательной.
– Печи уже опробовали? – спросил Ломели.
– Да, ваше высокопреосвященство. Несколько раз, – терпеливо ответил О’Мэлли.
– Конечно, я знаю вашу дотошность. – Он прикоснулся к руке ирландца. – Извините, что морочу вам голову.
Они прошли по мраморному простору Царской залы, потом вниз по лестнице и на мощеную парковку Кортиле дель Маресциалло. Там стояли большие, на колесах, баки, переполненные мусором.
– Надеюсь, завтра их увезут? – сказал Ломели.
– Да, ваше высокопреосвященство.
Втроем они прошли под арку в следующий двор, потом в другой, потом в еще один – по лабиринту тайных клуатров справа от Сикстинской капеллы. Сооружения возле нее из кирпича унылого мышиного цвета неизменно разочаровывали декана. Почему внутри капеллы человеческий гений проявил себя в полной мере, чуть ли, по мнению Ломели, не избыточной (у него от этого наступало нечто вроде эстетического несварения), но постройкам, окружающим капеллу, не уделили должного внимания? Они напоминали складские помещения. Или фабрики. А может быть, это делалось намеренно? «В Котором сокрыты все сокровища премудрости и ведения»[18].
Его мысли прервал О’Мэлли, шедший рядом.
– Кстати, ваше высокопреосвященство, с вами хочет поговорить архиепископ Возняк.
– Думаю, это невозможно. Кардиналы начнут прибывать через час. А как по-вашему?
– Я ему сообщил об этом, но мне показалось, что он очень взволнован.
– О чем он хочет поговорить?
– Мне он не пожелал сказать.
– Но это же просто смешно! – Ломели взывал к Мандорффу, прося его поддержки. – Каза Санта-Марта будет опечатана в шесть. Ему следовало обратиться ко мне раньше. У меня много дел, которые я должен завершить до этого времени. С его стороны это как минимум беспечность.
– Я ему передам, – сказал О’Мэлли.
Они пошли дальше, мимо салютующих швейцарских гвардейцев в их будках, оказались на дороге. Но не успели пройти и десятка шагов, как угрызения совести стали для Ломели невыносимы. Нет, он был слишком резок. Это говорил не он – его тщеславие. Он надулся от ощущения собственной важности. Хорошо бы ему не забывать, что через несколько дней конклав завершится, и тогда он, Ломели, никому уже не будет интересен. Никто уже не будет делать вид, что слушает его истории о балдахинах и толстых папах. И тогда он в полной мере поймет, что значит быть Возняком, который потерял не только своего любимого понтифика, но и свое положение, дом и перспективы – и все в одно мгновение.