– У меня в войну от голода туберкулёз случился, – сказал Шурка. – Фейгин велел лесным воздухом дышать… Ну, вот…
– Вы тоже знаете Фейгина? – невольно вырвалось у Веньки.
– Почему «тоже»? – возразила Людмила Ивановна. – Это он всё и устроил с этим домом…
– Воевал он с этим генералом… Мажуков, лётчик, не слыхал? Герой Советского Союза!
– А очередь в лесную школу ждать – помрёшь скорее… – продолжая думать о своём, вздохнула Шуркина мама. – Ты не бойся, он не заразный…
– Я не боюсь вовсе! Почему вы решили? – Веньке стало неловко. Он как сидел, не промолвив ни слова, так и не стал ни возражать, ни оправдываться. В тишине слышно было, как что-то булькает на плите голландки.
– Да многие пугаются, – потупился Шурка… – боятся заразиться, но мне Фейгин в школу разрешил ходить…
– А я в войну не ходил почти, – тихо выдавил Венька и опустил подбородок на грудь. – У меня ноги нарывали от голода…
– Во как, – без всякого удивления махнула рукой Людмила Ивановна. – Всем досталось. Хватит веселиться. Руки мыть.
Чёрт его знает, почему у других всегда так вкусно обедать! Щи да каша!.. Как в поговорке… а дома мама оставляет обед – и стоит он до вечера. Может, потому что один? Надо будет проверить – вот пригласить Шурку и проверить. Они набирали шишки для живущего в доме в холодном чулане клеста с подбитым крылом, чистили дорожку до калитки, кололи дрова и таскали их в кухню, где топилась печь, согревавшая весь дом. И всё время говорили, говорили. Похоже было, что каждый давно соскучился по собеседнику, и теперь они рассказывали и рассказывали друг другу всё подряд: и пустяки, и сокровенное, как в вагоне поезда, в теплушке под равномерный перестук колёс. Это разговор с самим собой только при допущенных свидетелях, которые совершенно необходимы, чтобы такой разговор начался.
Венькина жизнь складывалась так, что они всё время переезжали, и он не успевал завести себе настоящих друзей. Шурку ребята всегда задирали и дразнили за его соломенные, нелепо торчащие волосы, веснушчатое остроносое личико и хилую со впалой грудью фигуру – детская жестокость известна. Но Шурка не озлобился, он просто ушёл в себя. Душа его только ждала момента, и вот появился Венька… Он рассказал ему, что живут они в этом доме уже второй год, что мать надомницей стала: вяжет и сдаёт в артель с тех пор, как отец от них ушёл… ещё в войну… А за ним, за Шуркой, уход нужен. Раньше она хорошо зарабатывала. Но теперь бросила, потому что ездить далеко: два с половиной часа в один конец, и возвращаться страшно. «Она у меня красивая!». Тихо и с восхищением он произнёс это и замолчал. Потому что по смыслу выходило так, что и говорить нечего, – лучше уж ничего не скажешь.