Я рванул туда, в самое пекло, доставая пистолет, содрогаясь от вида мёртвых тел, оглушенный воплями ужаса и агонии.
Эти твари заметили меня сразу, мальчишку, который с яростью дикого зверя кидался на них, ранил парочку, а одному попал в голову. Я обезумел и вращал глазами от сумасшествия, содрогаясь от лютой ненависти.
– Сдохните, твари проклятые, сдохните, суки! – срывающимся голосом, доставая нож и полосуя каждого, кто бросался ко мне, кто обманулся моим юным возрастом и пытался преградить дорогу к дому, из окон которого валил дым и раздавались душераздирающие крики и плач. Всё, о чем я думал сейчас – это моя семья. Я должен найти брата и мать, вытащить из этого пекла. Если успел. Если они еще живы.
– Хватайте звереныша. Ведите к Олегу Александровичу.
– Эта бешеная собака зарезал двоих наших людей. Не подпускает к себе, ублюдок. Не подступишься.
– Эта бешеная собака сын Баро. Возьмите его и тащите во двор, пусть смотрит, как поджаривают яйца его папаше и брату и трахают его ведьму-мать.
Я ловко изворачивался от их лап, пока меня не окружили со всех сторон, оттесняя к забору. Проклятые твари впятером на одного и рассчитывают, что я сдамся – черта с два. Ману не сдается. Лучше пусть убьют, на хер.
Меня придавили к ограде, избивая ногами и руками, оглушая ударами по голове, пока я не упал. Сын Баро не сдастся белым псинам. Они взяли меня только сворой. Так бы не смогли. Каждый лет на десять старше и крупнее телосложением.
– Тащите его к Лебединскому – пусть решает, что с ним делать.
– Прострелить башку и в братскую могилу к его сородичам. В лес!
Меня волоком потащили по земле в сторону дома, где посреди мертвых тел, в лужах крови стояли люди местного царька и вершили свое правосудие. Надо же, он и сам не побрезговал и принял участие. Мой отец стоял на коленях с приставленным к голове пистолетом. Мою мать и брата держали ублюдки Лебединского, приставив к горлу ножи. В разорванной одежде, заплаканные, перепачканные кровью. Я посмотрел на Дани и на миг закрыл глаза, чувствуя, как слёзы обожгли веки. По его мертвому взгляду и окровавленным ногам я понял, что с ним сделали проклятые твари. Я не хотел думать о том, что они надругались над мамой. Настолько больно мне не было никогда. Это плевок в самую душу. Ударить больнее вряд ли возможно. Тронуть самое святое для мужчины: мать, жену, ребенка. Испачкать самое чистое и неприкосновенное. Посреди всего этого безумия в светлом костюме стоял сам Лебединский. Не измазанный кровью и в то же время перепачканный ею с ног до головы. Он осматривал оставшихся в живых цыган со снисходительной усмешкой на тонких губах. Высокомерный и уверенный в себе, а я рвался из рук его псов, чтобы грызть его горло зубами.