, задушил их и заставил голодать.
Даже старый мудрый человек, который сидел под сосной, безмолвной свидетельницей всех этих быстрых и бурных перемен, не мог предвидеть, что придет день, и наступит голод в стране, где закрома ломились от избытка пшеницы, а люди продолжали упрямо сеять пшеницу, и только пшеницу, потому что так было положено. Они хвастались небывалыми урожаями, когда зерно уже негде было хранить и оно не использовалось. Старый человек не понимал, как жадность и бесхозяйственность могли превратить некогда плодородную, цветущую прерию в пыльную пустыню, где даже кактус и гремучая змея погибали.
Старый человек пристально вглядывался в даль – там простиралась его родная земля, теперь для него запретная, ему отказавшая в гостеприимстве: он был индейцем.
Одетый в заплатанные мешковатые брюки и куртку, которая была слишком мала для него, в каких-то не поддающихся описанию стоптанных ботинках и в шляпе с обвисшими широкими полями – через порванную тулью ее торчал пучок седых волос, – этот человек, бывший вождь, стал бездомным оборванцем. Он просил хлеба у тех, кто отнял у него все, и ходил в их обносках. У него не было ни белья, ни носков. На шее у старика висел грошовый образок с изображением какого-то святого.
Под тяжестью горя старый индеец согнулся, и вид у него был жалкий. Только в выражении лица, озаренного умными глазами, сохранилось чувство достоинства. Если бы не его вдумчивый, проницательный взгляд, наверное, волновавший и покорявший людей в минувшие годы, можно было подумать, что черты смуглого лица окаменели в состоянии невозмутимого покоя, с которым могла соперничать лишь суровая неподвижность вечных гор. Машинально прикоснувшись к образку, висевшему у него на шее, он вдруг пришел в себя и взглянул на него. Резким движением он разорвал шнурок и отшвырнул образок. Образок, ударившись о скалу, издал дребезжащий звук, до смешного ничтожный среди величия окружающей природы.
Индеец поднялся на ноги, пошатнулся, в глазах его вспыхнул гнев, и испещренное морщинами лицо стало удивительно суровым. С жестом отвращения он сбросил уродливую обувь, сорвал с себя нищенскую куртку и отшвырнул шляпу. И вот он стоял, обнаженный до пояса, приняв величественную осанку дикаря: следы былой мужественной красоты ожили в нем. Он погладил ствол сосны в том самом месте, где была старая рана и еще другой шрам – они почти заросли корой.