То июньское утро 1973 года выдалось на редкость погожее: тихое, свежее, наливавшееся урожайной надеждой. Озимые монолитно разливались, приобретая созревающую темноцветность высокопробного золота. Если уж предполагать какую-то житейскую тень, то, может быть, число было не очень хорошее – 13. Но кто о таком думает, когда все остальное сходится в двадцать одно, цифру абсолютной удачи.
Да вот ее-то, однако, никогда не бывает! А если и выпадает, то как предтеча последующих горестей. Именно в это, казалось бы, уютное утро (а для Лукьяненко утром было, когда солнце только восходит над горизонтом) и случилось самое большое горе для советской селекционной науки. Для Кубани тем более…
Белая «Волга» остановилась у ближайшего к городской окраине опытного поля, уходящего дальней границей к дачному поселку.
– Через пару часов вернешься за мной, – попросил Лукьяненко водителя и, погруженный в какие-то свои думы, надев старомодную соломенную шляпу, шагнул прямо в плотную среду, раздвигая руками наливающиеся тяжестью колосья. Солнце сулило жару, и, судя по первым признакам, обещания сбывались.
– Павел Пантелеймонович! – крикнул вослед шофер. – Может, я подожду?..
– Да нет! Езжай…
Это были последние слова, которые услышал водитель. Он и стал тем, кто видел Лукьяненко тоже последним. Когда вернулся к назначенному часу, над пшеничной поверхностью никого не было. Она стояла ровно и спокойнехонько, но что-то нехорошее почуяв, парень ускорил шаг по примятому следу, пока не наткнулся на лежащее тело. Показалось, что еще дышит. Схватил за руку – та отдала теплом…
– Господи! – пронеслось в сознании растерянной мыслью. – Может быть, солнечный удар? Воды бы…
До покосившихся дачных штакетников идти минут десять. Он пробежал за две. На окраине сухонькая старушка тяпкой рубила пырей.
– Бабуля, водички бы! Там, – растерянно махнул рукой куда-то за спину, – человеку плохо…
Старушка вскинулась и, отбросив мотыгу, поспешила к колонке. Два-три качка, и вот уже с леденеющим ведром оба бегут в глубину нивы. Пробившись сквозь хрустящую стену, бабка опустилась на колени, приподняла голову Лукьяненко, но, присмотревшись, бережно опустила обратно.
– Нет, милый! Вода ему уже не нужна, – прошептала чуть слышно. Поднявшись, развязала на голове платок, накрыла обескровленное лицо и, осенив покойного православным крестом, задумчиво сказала, словно сама себе: