– Белоусова?
– Я…, – почти прошептала Надя и выпрямилась как по стойке смирно. Майор тоже как будто подрос, и машинально поправил и без того идеальный галстук.
– Что случилось? – подполковник непроизвольно и быстро осмотрел её с ног до головы, отметив про себя, что девочка подросла.
Надя замялась и умоляюще посмотрела на него.
– Или как в прошлый раз? – подполковник устало и недоверчиво вздохнул. – Минут через сорок заходи, повезёт, поговорим.
Надя кивнула и расплылась в широчайшей улыбке.
– Саныч, ты уверен, что она несовершеннолетняя? – поинтересовался майор, и, сверкнув шкодными глазами, обернулся. Подполковник вместо ответа на ходу рукопожатием поздоровался с кем-то в штатском.
Когда обе фуражки скрылись за серой железной дверью, Анька подошла к Наде, и оказалась ниже почти на голову.
– Вали отсюда! – процедила она сквозь зубы.
– Сама вали! – ответила осмелевшая Надя и села, откинувшись на спинку скамейки и закинув ногу на ногу.
– Убью…! – послышалась тихая угроза, после которой Анька накинула чехольную лямку на плечо и быстро ушла.
Глава вторая
Маринину всегда хватало внимания. Одноклассницы, однокурсницы, коллеги, подчинённые, и, наконец, поднадзорные девочки – маленькие воровки и проститутки, промышлявшие этим, чтобы выжить, а не разжиться деньгами – если не поголовно, то через одну, были влюблены в Матвея Александровича.
Без преувеличения, он полжизни проработал в Детской комнате милиции, позднее переименованной в Отделение по работе с несовершеннолетними. За это время он видел тысячи мальчиков и девочек, запуганных, немытых, голодных, обиженных, вшивых и с болячками деликатного характера, ворующих, обманывающих, жестоких, но всегда дико несчастных. Первые лет пять желание помочь зачастую выходило за рамки его полномочий, потом смирился, осознав, что не может сделать счастливыми всех и сразу. Хотя бы потому, что некоторым для счастья был необходим сам Маринин.
Влюблённые девочки писали из колоний, караулили у работы, пробивались на приём. Он, в каком-то смысле, привык к этой девичьей любви, но всё равно немного чувствовал себя виноватым потому, что уже пострадавшие от действий или бездействия взрослых, они снова были не поняты и отвергнуты.
Девочки вырастали, влюблялись, выходили замуж (или нет), и, случайно повстречав женщину с детьми, которая радостно его окликала: «Матвей Александрович, здрасьте!», он сначала смотрел, даже всматривался, а потом спрашивал: «Иванова?» И она радостно отвечала, что уже не Иванова, а скажем, Петрова.