– Сукин сын, вот он кто! – гневно утверждал Кондрат. – Я ведь ему наш фильм «Времена года», демонстрирующий весь масштаб рукотворного развала самого могучего в стране сельхозпроизводства и вызывавший у нормальных людей крайнее потрясение, показывал. Что ты думаешь, он пожал плечами и изрек, что это исторически оправданная неизбежность… Ну, не мерзавец ли? Народ, который прошел через страшные испытания и опустошающие голодухи, хотя и догадывался, что дела на Кубани неладны, но чтобы до такой степени? А он видите ли: «Историческая неизбежность»!
– Дай Бог, чтобы на сей раз ничто или никто не помешал! – сдержанно и как-то очень по-крестьянски (а он был по роду и сути подлинным селянином) молвил губернатор. Было видно, что хоть немного, но сердце успокаивалось.
Путь в Крыловскую из Краснодара не близок, говорим о разном, в том числе затрагиваем еще недавно крамольное. Горбачева, например. Когда Николай Игнатович слышал это имя, тут же начинал клокотать, считая, что «Горбатый» – главный виновник всех наших бед.
– Конечно он! – безапелляционно восклицает «Батька». – Помнишь, – и, резко повернувшись, спрашивает, – «бабий бунт»? Вот тогда я уже понял, что это только начало, – но вдруг рассмеявшись, добавил, – меня даже в заложники взяли…
– Как?! – воскликнул я.
– Очень просто… Получилось, что в это время на «хозяйстве» остался один Азаров. Он звонил в Москву, чтобы хотя бы приостановить мобилизацию резервистов. Когда к крайкому я подтянулся, то площадь уже гудела, что твой майдан. Вот тогда, – Кондратенко поднял палец и как-то особенно этим жестом подчеркнул что-то глубинное, – я воочию рассмотрел, как из-за спин безумствующих баб выходят уже совсем иные типы. И даже не типы, а просто вражеские морды… Вдвоем с Азаровым пытаемся вести переговоры с Москвой, и, когда ему потребовалось уйти, мне мягко, но вполне очевидно сказали, что я останусь до тех пор, пока не появятся результаты «народного протеста» – «Конечно, мы вам верим, но все равно не отпустим!» Так и просидел, пока Азаров снова не появился…
– В то время, – Кондратенко непривычно оживился, – у меня вообще начинался любопытный период жизни. Я ведь происхождением из казачьего рода, где если и обращались к народной мудрости, то нередко: «От сумы да от тюрьмы не зарекайся…» Отца практически не помню, он пропал в Крыму во время гибельных красноармейских десантов сорок второго года, мать всю жизнь в колхозе. Это она меня, молодого да звонкоголосого, накачивала подобными сентенциями. А я уже в гору иду – район возглавляю. 1 мая и 7 ноября на трибуне, здравицы в честь праздников через микрофон выкрикиваю. Приеду, бывало, после демонстрации в родную пластуновскую хату, где каждый уголок знаком, энергичный, полный сил, размашистый такой. А мама, только вдвоем остаемся, погладит меня по голове и говорит тихо-тихо: