За последние годы у нас стало формироваться некое идеализированное представление о российской монархии. Учтивый и якобы добрый царь-батюшка, усилиями никогда и ни за что не отвечавших отечественных эстетов, стал превращаться в этакого безвинного агнца-великомученика, любящего подданных просветленной любовью странствующего королевича из сказки о царевне-лягушке. Все это чистой воды чепуха, способная вызвать умиление только у людей осознанно неосведомленных.
На заключительном этапе русская монархия была далека от национальных интересов, как Луна от Земли. Ленивый и безвольный царь, целиком погруженный в сложности личной жизни, позволял манипулировать собой жирующей и вороватой своре, столпившейся у покосившегося трона, пока, наконец, капризничая, не превратил застольную ссору с родным «дядей Вилли» (германским императором Вильгельмом Вторым) в мировую войну, где сгорел сам и спалил страну вместе с миллионами «любимых» подданных. Это уже как следствие – на «пожар» прибежала «греться» другая свора, еще более дикая, разогретая, кстати, соотечественниками того же «дяди Вилли», от бюргерской скуки и под баварское пиво сочинявшими пудовые тома о новых утопиях, на деле обернувшихся кровавой баней. Вот и выбрали для этого, по словам Бисмарка, страну, «которую не жалко». Кстати, тот же самый «взрывной» механизм через семьдесят лет безотказно сработал, когда выжившие из ума небожители из Политбюро приняли решение о вторжении советских войск в Афганистан. Именно оно и предопределило развал Советского Союза, а также появление в дружно склеротирующей и никем не контролируемой правящей верхушке бойкого «хлопца» из Ставрополья, легко и просто заговорившего «зубы» руководящим недоумкам, а заодно и стране, равнодушной, как зимняя тундра и ни во что уже не верящей…
Оказавшись на чужбине, Антон Иванович снял военный мундир и сразу стал похож на пушистого, одомашненного дедушку, заботливого, тихого, углубленно семейного. Словно ничего и не было, кроме мягкого кресла под старинной лампой, теплой кофты английской шерсти да стакана несладкого чая с козьим молочком, куда любил опускать пресный сухарик – с глюкозой и зубами уже были проблемы. Деникин погрузился в воспоминания, кропотливо копаясь в толстых библиотечных фолиантах, до полуночи скрипел пером, исписывая четким штабным почерком стопки линованной бумаги. Долго думал над названием, а потом где-то увидел слово «очерк» и назвал мемуары просто – «Очерки русской смуты». Рассчитывал на одну книгу, а потом так увлекся, что написал аж пять. Книга, откровенно говоря, монолитно-монотонная, скучная, почти без деталей, которые бы свидетельствовали о литературном даре (хотя впоследствии считался писателем), а главное, без анализа причин смуты – почему-таки народ взялся за колья и предпочел ими колотить не снопы на гумне, а все окрест и в мелкий щебень.