Шинбана слушала, не перебивая и хмурясь. Она зачастую выглядела очень серьёзным ребенком для своих лет.
- Даже я, солнышко, когда еду к Бугуту или сюда, к Геду, вместо тонких ножей беру эти.
- Но ты ведь Бансабира Изящная, мама! – протестовал ребёнок не столько из принципа, сколько из искреннего непонимания. – Тебя прозвали за твои смертоносные ножи!
Бансабира расхохоталась, прижимая к себе дочь за плечико, пока они шли.
- Явно не за ножи, Шинбана. Привычной красоты и изящества в бою не существует.
Девочка нахмурилась еще сильнее, остановилась, развернулась, вскинув голову, и требовательно уставилась на мать.
- Но папа постоянно повторяет, что ты прекрасна в бою! – выпалила Шинбана, явно рассерженная, что ей, похоже, врут.
Бансабира усмехнулась.
- Пойдем скорей, - повела она дочь в усадьбу. – Человеком действительно можно восхищаться, когда он по-настоящему искусен в своем деле. Я, например, нахожу прекрасным Нома-Корабела.
- Деда Ном? Он же старый!
- Конечно, - кивнула Бансабира. – Но, когда мы выйдем в море вместе с ними – я верю, этот день придёт – ты увидишь, насколько он влюблен в корабли, и как в них понимает. Будет буря – и поймешь, - неопределенно пообещала Бану.
- Я все равно не понимаю, - буркнула девочка. – Тогда, выходит, и наши кузнецы прекрасны? И смотрители псарен в доме Яввуз?
Бансабира засмеялась.
- Не все, разумеется. Но, когда мы вернемся домой, обрати внимание на всех, о ком говоришь. Тот, чьи глаза сияют, на чьем лице радость, если он занят своим делом, тот прекрасен душой.
Они зашли, наконец, в усадьбу, быстро затворив за собой дверь, чтобы не выпустить тепло очага.
- То есть, ты прекрасна для папы потому, что тебе нравится драться?
Сагромах быстро вышел встретить их в передней усадьбы, заслышав знакомые шаги.
- Мама прекрасная для меня, потому – что она лучшая из женщин, Шинбана.
Бану посмотрела на Сагромаха, улыбаясь. Он сиял – глазами, улыбкой, сердцем – как самое лучезарное из солнц, отражающееся в пурпурных вершинах Астахира. И, как солнце, ослепляя, выбеливало огромные пятна зеркальных отражений, так Сагромах осветлял её душу.
Всеблагая Мать Сумерек, мысленно взмолилась тогда Бану, оглядывая мужа со снежными змеями в волосах: таким молодым он еще никогда не был.
Сагромах и сам чувствовал то же самое. Он, светясь, подошел к жене и дочери. Наклонился, поцеловал Шинбану в щеку, выпрямился и, облизываясь, приобнял Бансабиру.