– Боишься? – раздался до боли знакомый голос подле нее. Лисабела слышала его лишь однажды, но он навечно врезался ей в память.
– Не так страшна смерть, как ее малюют, – равнодушно произнесла она, даже не повернув головы в его сторону. – Страшной ее делает лишь трусость!
– Ты повзрослела, – произнес он, зажигая небольшую свечу, отбросившую на покрытые влагой стены пляшущую тень, столь отвратительную, что девушка вновь возжелала оказаться в спасительной тьме, лишь бы не встречать напоминаний о том, что ждет ее после смерти. – Стала мудрее… и, должен сказать, смелее, даже жалко отпускать тебя из этого мира. – Девушка ничего не ответила и на несколько минут меж ними воцарилась гнетущая тишина. – Так и будешь молчать? Не станешь взывать к милосердию? Просить пощады? Неужели по-прежнему уповаешь на Всевышнего?
– Всем известно: Господь — олицетворение добра, а Дьявол — зла. Первый иногда бывает суров, но Люцифер точно не способен проявить милосердие. Зачем ты здесь? – устремив на него опустошенный взгляд, произнесла она, пытаясь не показывать ему боль, терзавшую ее тело. Пальцы ног после примерки «испанского сапога» были все переломаны, а суставы вывихнуты после рокового танца на дыбе.
«Меньше движений – меньше боли!» – решила она, пытаясь унести свои мысли подальше от этого проклятого места.
– Я твой проводник до адских врат, – пояснил мужчина, усаживаясь напротив нее.
– Ты не понял: зачем ты пришел сюда сейчас? Представление начнется на рассвете, а эта ночь принадлежит мне.
– Будем считать, что я хочу провести ее с тобой! – с ехидной ухмылкой произнес он.
– Звучит весьма двусмысленно, – все так же отстраненно фыркнула она. Это спокойствие выводило из себя. Он пришел сюда, чтобы увидеть ненависть и гнев, а вместо этого видел полное равнодушие к собственной участи. Нечасто за его многовековое существование на пути встречались люди, которых он не мог разгадать. Большая часть душ была для него раскрытой книгой, а эта смертная – тайной за семью печатями. Подобно двуликому богу, Лисабела хранила свои истинные мысли и чувства в себе, лишь изредка, в моменты душевной слабости, позволяя им вырваться на волю. Покорность – была ее особенностью, вот и сейчас, когда ей было положено метаться в клетке подобно раненой тигрице, она молчаливо сдалась на волю судьбы. То ли понимая, что ее мольбы о пощаде бесполезны, то ли не желая унижаться перед слугой Люцифера. А он все гадал: смирение ли это или гордыня; добродетель или грех.