Довольный капитан городского отдела некромантии сложил руки за спиной и требовательно уставился на своего коллегу, ожидая извинений, но тот молчал с тупым выражением на лице. И пока некоторые переваривали информацию, я заметила свою бабулю, раскладывающую таро дежурному охраннику…
– Нет, – пробормотала она, вглядываясь в карты. – Плохо тут все у тебя, – и вдруг резко подняла голову на мужчину. – Любовница у тебя есть. Жена в курсе. Отсюда и все проблемы.
– Да быть такого не может! – бабушка смотрит на него со всем скепсисом мира, мол, духи врать не могут. – Да не может моя знать о любовнице! Я все тщательно скрываю.
– Поверь, знает, – улыбнулась ободряюще. – С тебя две сотни.
– Две сотни? Милочка, это грабеж!
– Ещё полтинник сверху за милочку, – вцепилась в него бабушка. Она своей выгоды никогда не упустит.
– Сто пятьдесят. Больше нет, – торговался малец. Ещё не знал, на кого нарвался.
– А если найду?
В дежурной повисло молчание, а затем полицейский хмыкнул и нагло так:
– Ну ищи!
– Эмбри, – довольно позвала бабуля. Рядом с ней нарисовалась призрачная девушка, которая без труда нашла кошелек у дежурного в заднем кармане брюк, бросила бумажник на стол. Тот раскрылся, демонстрируя несколько крупных купюр…
И пока дежурный боролся со страхом, а призрачная красноречиво светила перед ним своим глубоким декольте, бабушка молча забрала оплату и пожурила в добавок:
– Врать не хорошо. Жена о любовнице от тёщи твоей узнала.
– Так умерла она еще в том году! – крик возмущения на все отделение, даже капитаны зыркнули на них, мол, тише.
– Ну так и любовница у тебя не первый год! – бабушка и не думала быть тихой. Она собрала карты, перевязала их канцелярской резинкой и убрала в сумочку, говоря своими действиями, что сеанс окончен. Эмбри еще раз кокетливо взглянула на мужика, отчего того пот прошиб, и потеряла к нему всякий интерес. Обе дамы уделили все свое внимание капитанам.
А я наконец-то увидела Майка! Его держали где-то в глубине отделения, потому что шел он из внутреннего коридора в сопровождении двоих сотрудников полиции. И выглядел он, мягко говоря, не очень. Не припомню, чтобы он на задании как-то себе губу разбивал… Если из нас выбивали признание, то могли и руки приложить? Или он оказал им сопротивление? Какое-то непонятное чувство тревоги за него! Знаю же, что парень себя в обиду не даст, а все равно волнуюсь…