— Мне так нужен совет, Гистасп, — практически взмолилась Бану. — Скажи хоть что-нибудь.
Должно быть, никто и никогда, ни один человек, не видел ее такой, какой видел сейчас он, невольно подумал Гистасп. И ему тоже не полагается видеть ее такой. Никому не полагается. Эта танша должна всегда быть таншей — сильной, умной, насмешливой, временами жестокой, порой — милосердной. Но точно не простой уставшей женщиной на грани истерики.
— Тану, — нежно позвал мужчина. Бансабира нервно подернула плечиком.
— Выйди, Гистасп, — севшим голосом велела Бану. Гистасп напрягся. — Выйди, я сказала.
Ну же, выходи, в отчаянии молила Бану. Уходи, пока я еще стою. Ты не должен видеть меня такой. Никто не должен, и особенно — ты. Уходи, дурень, ты ведь всегда беспрекословно подчинялся моим приказам, так чего стоишь?! Ну же! Ну же, идиот! Ну…
Бансабира содрогнулась, когда Гистасп вопреки приказу подошел вплотную и, развернув, обнял ее, прижимая голову к своему плечу. Казалось, даже пришлось удержать женщину, чтобы судорога от прикосновения повторно не пронзила все тело. Бану уперлась в грудь соратника обеими руками, стараясь оттолкнуться, отстраниться, но Гистасп не пускал.
Бану обмякла, задрожав. Командующий потом не мог сказать, рыдала в тот момент танша или нет — никаких характерных звуков или действий не происходило.
Простояли немало. Гистасп не торопил Бану, крепко обнимая спину и плечи. Она и так слишком долго тащила на себе неподъемное для семнадцатилетней девчонки дело. Она и так контролировала себя лучше, чем все беременные женщины, которых он когда-либо знал, хотя боялась происходящего не меньше, чем они. Нет смысла отрицать — Бансабира прожила последние полгода в жутком страхе, осознал Гистасп, том самом, какой особенно присущ будущим матерям в военное время. И тем не менее, так долго держалась достойно. Да и сейчас…
Мужчина прижал тану еще крепче — насколько было возможно. Он не отпустил бы ее сейчас, даже если бы явился Гобрий и во всю свою неуемную гортань заорал в ухо, что это предосудительно. Что это недопустимо — обниматься ночью с тану Пурпурного дома, будь ты хоть трижды ее сподвижником! Но разве он, Гистасп, не знал ее маленькой семилетней девочкой? Прошло ведь всего десять лет с тех пор. Он может позволить этому ребенку мгновение слабости, и если не должен стать ему свидетелем, не станет. Не увидит того, чего не хочет видеть, а обо всем, что услышит, — не скажет никому. В конце концов, сплетником Гистасп никогда не был.