К ней склонилось темное лицо какого-то старика и девушка сильнее сжала край шкуры которой была укрыта, съежившись под ней. Что ему надо от нее? Кто этот старик? Откуда? Она его никогда прежде не видела и он какой-то... дикий. Его скуластое лицо с узкими щелками глаз, изрытое морщинами и грубое, пугало ее. Темное от загара, оно казалось почти черным, оттененное белыми седыми волосами, заплетенными в две косы, обмотанными грязными засаленными шкурками. На шее висело ожерелье из грубо сработанных бус, чьи облезлые шарики перемежались то ли с волчьими, то ли с собачьими клыками. Он поднес к ее губам деревянную чашу, что-то произнеся на незнакомом гортанном языке. Девушка испуганно сжала губы и отвернулась. Тогда он начал петь долго, нудно, с монотонными подвываниями, пока у его подопечной не разболелась голова, и она с неохотой поскорее выпила то, что он ей предлагал, только бы старик поскорее замолчал. Он довольно кивнул и она уснула.
Каждый день он склонялся над ней с этим отвратительным питьем и она пила отвар из горьких трав, покорно ела безвкусную грубую пищу, которую невозможно было разжевать. Давилась, но ела, потом снова засыпала. К старику приходили какие-то люди, чтобы посмотреть на белую пленницу и, стоя над нею, обсуждали ее на непонятном языке. Она закрывала глаза и отворачивалась к стене палатки. Ей не место здесь. Сколько она сможет продержаться? Она умирала от тоски по дому. Как вообще можно существовать в этой пыльной хлипкой палатке, в подобной нищете? Она украдкой поцеловала крестик, что висел у нее на шее, моля Господа даровать ей терпение и побыстрее окрепнуть. Она едва терпела ту вонь, что поднималась от котла в которой старик варил себе похлебку и благословляла бога, когда он делал это на улице. К тому же старик храпел ночами. В палатку заходили собаки, когда уходя, старик откидывал кожаный полог входа. Бесцеремонно заглядывали женщины, громко переговариваясь и смеясь. Она была у всех на виду, и это становилось невыносимым. Но она была слишком слаба, чтобы бежать именно сейчас, однако мысли о побеге не оставляли ее ни на минуту, они словно сверлили ее мозг. Оставаться здесь для нее казалось равносильно смерти. Все, что она видела вокруг, было чужим, отвратительным, грязным и грубым. Она никогда не сможет принять этого. Это была не жизнь, а какое-то нелепое подобие ее. Эти дикари, не далеко ушедшие в своем развитие от своих первобытных предков, были настолько примитивны, что их удовлетворяла простота и грубость подобного существования. Тогда как их пленница выживала благодаря воспоминаниям о доме. Ночью в душном дымном типи под храп старика, она закрывала глаза и до мельчайших подробностей вспоминала свою комнату в Канзасе, любовно воспроизводя в памяти каждую деталь в ней. Открытое окно балкона, развевающаяся кисейная занавеска, столик покрытый белым лаком, в хрустальной вазе желтые тюльпаны. Трюмо с овальным зеркалом в бронзовой раме, флакон с любимыми духами и розовая баночка с пудрой, а в изящной китайской шкатулке лежит нитка крупного жемчуга. Прохладный ветер доносит из сада запах чайных роз. Но стоило ей открыть глаза и она видела перед собой прогибаемый ветром полог палатки, бряцающие птичьи кости и заплетенные в косу волосы скальпа. Тогда из ее глаз по вискам стекала горячая слеза. Она больше не может этого выносить, ей не место здесь и если она собралась бежать, то делать это надо сейчас. Ветер доносил в палатку запахи опавших листьев и первых заморозков. Осень. Ей же казалось, что она провалялась здесь целую вечность. Бежать! Она попробовала поднять голову, которая тотчас пошла кругом, а рана отозвалась ноющей болью и стала тянуть. Неудивительно, что ей так плохо, в рану наверняка занесена инфекция. Она видела, как старик каждый раз прикладывал к ней какую-то зеленую плесень и резко-пахнущую мазь больше похожую на грязь. Девушка снова погрузилась в сон.