А у ромов традиции блюлись крепко – как старшие скажут, так и будет, и все равно им, что уже и мир изменился, и что страна другая, и законы прежние не в чести. У них, ромов, в чести. У них свои законы, от русских отличаются.
Потому и была Люба-Чирикли в свои двадцать три года девушкой, на свидания не бегала и любовников заводить – даже в тайных своих мечтаниях – не смела. Грустила по непутевому Яшке, которого родители заперли в какой-то хорошей клинике, и тосковала по сцене и своему ансамблю, раскладывая карты на цветастом платке да с видом загадочным глядя в хрустальный шар.
Кто-то считал ее шарлатанкой, кто-то – хорошим психологом, а на самом деле она всего лишь умела заглянуть в иной мир, запределье, где сбываются сны, и где живет вера в сказку. Еще бабушка приоткрыла перед ней эти двери, но строго-настрого запретила заходить и тревожить мертвых. Чирикли и не стремилась бродить по туманной степной дороге, виднеющейся в шаре или зеркалах – слишком страшно было. Изнанка города, которую иногда видела она в отражении, казалась искаженной, покрытой смоляными трещинами и серебристыми кустиками полыни, что пробивались из-под мостовой. Арки и дворики были вроде и теми же – обшарпанными, утопающими в зелени платанов, и все же иными – туманными, забытыми, припорошенными пеплом и серой пылью.
Не стоило туда ходить. Призраки не любят любопытных. Накажут.
Иногда Любе снились сны, и в них она танцевала среди ковыля, белом маревом плещущего вокруг нее, и юбки ее цветные распускались дивными розами среди сумрака иного мира, наполненного чарами и магией. И сердце ее жило, пело, любило… Но сон кончался, и снова начиналась обычная жизнь, в которой, как казалось Любе, ничего не может измениться.
Пока в двери ее квартирки не постучался высокий красивый мужчина в строгом и дорогом деловом костюме. Его русые волосы отливали спелой пшеницей, и что-то было в его тонких чертах лица, в его линии скул и квадратном подбородке, что показалось Любаше «своим». Был бы чернявый и смуглый, походил бы на цыгана.
Мужчина мялся на пороге, смущенно отводил свои серые глаза, то и дело поджимал губы и хмурил брови, словно и сам не верил, что попал в такую странную переделку – зашел к гадалке.
– Кирилл Вознесенский, – наконец сухо представился он. – А вы, я так понимаю, Любава Чирикли?