Когда он перебирал ее кудри, прикасался к ней, когда пальцы то тут, то там ласкали ее кожу, она не чувствовала опоры, ее словно срывало с якоря, и только его руки обозначали границы. Не давали упасть, держали, обнимали, прижимали к себе. Ее тянуло к нему так сильно, что желание перекрывало голос разума. Сильнее всего на свете, она хотела расстегнуть ремень его брюк, затащить его в прихожую, заняться любовью тут же, в спешке, умирая от нетерпения, изнемогая от острой необходимости стать с ним одним целым, почувствовать тяжесть его тела на себе, как его пальцы крепко держат ее за бедра, как он ритмично двигается в ней.
Но она не шевелилась, словно загипнотизированная хриплым голосом и итальянской речью, она плохо понимала, что он шептал ей на ухо, но от этого шепота все тело покалывало от удовольствия и нега охватывала ее волнами, которые повторяли его музыкальные интонации. Внизу живота все наливалось тягучей тяжестью, болью желания, от которого подкашивались ноги. Когда он вот так ласкает, чуть прикасаясь, но давая понять, что все это может стать настойчивее, чувственнее, нет сил сопротивляться. Да и зачем?
- Аморе, - шептал он, - снежная, ледяная и горячая моя. Лана… Как бы мне хотелось оказаться в твоих объятьях, целовать, пересекая границы одежды, ломать замки и застежки, срывать все, что разделяет нас, отбрасывать прочь. Но ты не простишь меня за это, завтра ты не простишь себе своей страсти.
Потянув за язычок молнии, он медленно расстегнул на ней дубленку, рука скользнула под нее, в тепло, ладонь любовно повторила волну от груди до талии и задержалась на бедре.
Он пробегал поцелуями по подбородку, шее, щекам, губам. Его язык ласкал, щекотал, дразнил. Когда он нашел силы отпустить ее, девушка была пьяна от его слов и ласк, и ему было сложно не поддаться пульсу желания, с каждой минутой все больше нарастающего, секундными ударами рвущемуся на волю. Но он нашел в себе силы улыбнуться, прошептать ей на ухо спокойной ночи, удостовериться, что она, хоть и не сразу, попала в замок ключом и вошла в квартиру. Какое-то время оба замерли по обе стороны от двери, умоляя другого опомниться, ворваться к ней, выскочить к нему. Он сжал с силой перчатки в руке, глубоко вздохнул, и, с трудом переставляя ноги, пошел прочь. В паху все болело от неудовлетворенной страсти, Джулио вышел во двор и, недолго думая, упал в высокий, почти в рост человека, сугроб в надежде, что холод немного облегчит страдание.