Последней остановкой экскурсионного автобуса в этот день должен был стать Собор Воскресения Христова на Крови. Нам он был известен исключительно как Спас-на-крови – возмутительное яркое, аляпистое пятно посреди строгих светлых классических зданий. Яна вновь нудно сообщила, что было время, когда храм даже хотели снести именно за то, что плохо сочетался с домами вокруг него.
«Наверное, хорошо, что никто так и не добился его уничтожения», – подумалось мне когда удалось краем глаза рассмотреть церковь за массивной фигурой нашего экскурсовода, что снова встала напротив лобового стекла несмотря на бурные возмущения водителя, взывавшему попеременно к здравому смыслу и чьей-то матери.
Яна говорила старательно, перечисляя множество мудреных деталей, и то и дело устремляла взгляд в конец салона, туда, где затаился враг. Так и подмывало сказать, что Яковлева временно нейтрализована наушниками и ей глубоко начхать на все рассказы экскурсовода.
Наружу я выходила последней, ну, точней, мы с Катькой, выходили последними. Подруга тут же принялась ворчать, что я копаюсь и мешаю ей, так что пришлось ускориться, хотя на этот раз ужасно не хотелось ступать на брусчатку. Возможно, из-за воды поблизости, возможно… из-за самого храма.
Впрочем, когда я сделала с десяток шагов в сторону церкви, мучившая тревога отступила и осталось только раздражение из-за гомона туристов, что сливался в одну ужасающую какофонию, которую сверху перекрывал женский голос, усиленный громкоговорителем.
– Девушка! – внезапно послышалось позади. – Девушка, подождите! Это не вы обронили?
Только когда чья-то легкая, почти невесомая рука легла мне на плечо, стало ясно, что «девушка» – это, оказывается, я. Ко мне так раньше уже обращались, но нечасто, а дома так вообще твердили, что еще ребенок, поэтому на «девушку» я не откликалась – просто не соотносила себя с этим словом.
Обернувшись, я уставилась на незнакомку, что меня остановила. Подсознательно, уж не знаю почему, ожидала увидеть кого-то странного, как то лицо в воде, однако реальность решила вдруг стать совершенно нормальной.
Подошла ко мне женщина совершенно заурядного, обыденного даже вида, – худая, темные волосы убраны в строгий пучок. Одета незнакомка была в черный наглухо застегнутый плащ. Двумя яркими пятнами в ее облике были бордовый шелковый платок на шее, глянцево поблескивающий в тусклом дневном свете, и такого же цвета помада. Бледное лицо петербурженки – мне подумалось, она местная – казалось белым словно у покойницы. В этом лице, как выражалась моя бабушка, не было ни кровинки. На предплечье у незнакомки висел, мерно покачиваясь, зонт-трость, совершенно черный, массивный и как будто слишком большой.