— Леди Востерштейн, — протянула она с хищной вежливостью, словно обращаясь не к человеку, а к разбитому предмету, внимательно оглядывая мой потрёпанный плащ, — вы, конечно, понимаете, что без поручителей и активных счетов мы не сможем...
Я не выдержала и выкрикнула в ответ, чувствуя, как в голосе срывается вся дрожь отчаяния:
— Но я студентка Академии Священного Пламени! — слова вырывались из меня, наполняясь огнём, который, казалось, должен был бы растопить лёд её холодного отношения. — И я… я сдам экзамены с отличием! Я могу подписать контракт! Буду выплачивать всё до последней капли!
Менеджер, не спуская с меня взгляд, наклонила голову набок, словно рассматривая старую бездомную кошку, которая пришла просить милостыню.
— А вы и правда верите, что вас оставят в академии, милочка?
В этот момент я поняла, что мои слова — пустой звук, не стоящий и гроша, и сдержать слёзы больше не могла. Я вскочила с места, кровь ударила в голову, глаза заслезились, и, почти спотыкаясь о ковёр, я выбежала из банка, оглядываясь, как люди вокруг меня поворачивали головы — кто-то с любопытством, кто-то с насмешкой, кто-то с жалостью, но никто не протянул руки помощи.
Два дня длились мои пытки, но вечер того же дня стал началом ещё большей боли, когда я, измождённая и разбитая, подошла к воротам фамильного особняка Востерштейнов — некогда величественного и гордого дома, что теперь стоял запечатанным и обречённым, словно символ моей собственной гибели. На массивных дубовых дверях блестела магическая печать Конфискационного совета, холодная и непреклонная, как приговор судьбы, что навсегда заперла за этими стенами моё прошлое, мою роскошь, мою семью, мою гордость.
Я смотрела на двор, где под снежным покрывалом медленно угасали роскошные кусты лунных роз — те самые, что когда-то наполняли воздух нежным ароматом и были свидетелями моих светлых мечтаний и бесконечных надежд. Там, где когда-то блистали мои платья из тончайших тканей, где сверкали мои меха и блистала диадема из алмазов звёздного серебра — теперь была лишь тишина и холод, опустошение, что пронзало сердце и душу до самых глубин.
Стоя у ворот, я чувствовала, как слёзы подступают к глазам, но я не могла плакать — моя душа была уже истерзанной до предела, а гордость, хоть и ослабленная, ещё держала меня на плаву. Я плакала беззвучно, словно пытаясь унести свои страдания внутрь, чтобы никто больше не видел моей слабости.