– А это дочка наша. Она еще мала для доку?ментов. Как шестнадцать исполнится, так мы сразу ее и впишем. Нешто мы не понимаем, порядок – есть порядок.
И трет пятерней свою могучую грудь, или сморкается смущенно в подол синей линялой юбки.
При проверках стражников и караульщиков, я не поднимаю глаз, я помню наказ тетки – смотреть в пол, а вообще, еще лучше – притвориться спящей. Мои глаза меня выдают. Они нереально темные с яркими вкраплениями золотых искр, они светятся в темноте, они говорят всем, что я не человек, я – нелюдь.
А с нелюдями в Империи строго: чуть кого нашли – сразу взяли в оборот и препроводили в ближайшее гетто для таких вот отщепенцев, чтобы не плодились и не распространялись по миру. Эдак опять заполонят Империю твари-нелюди, захотят равных прав с людьми и развяжут войну.
А кому оно надо? От прошлой еле-еле отошли.
Я, может быть, и сбежала бы от моих благодетелей, мне давно тошно от такой жизни. Но что-что, а дурой я не была. Дрянью была и есть, а дурой – ни-ни. Я прекрасно представляла, что даже если убегу, то этот побег долго не продлиться. До первой стражи или до первого сознательного гражданина Империи.
В гетто для нелюдей мне решительно не хотелось. Страшные слухи ходили по Империи: что и жизнь там как в тюрьме – за колючей проволокой, в холоде, голоде и непосильной работе, что мрут нелюди пачками, потому как долго голодными не проживешь, а еще поговаривают (но это уже шепотом), что убивают их охранники без суда и следствия, ежели кому бежать вздумается. А бегут они, по моему мнению, все от того же голода. С пустым-то брюхом жить грустно…
Поэтому смирилась я со своей участью, со своим окружением, со своей беспросветной безрадостной жизнью. Все лучше на воле. И хоть сытой и привольной жизнью я похвастать не могу, но иногда и у меня бывают праздники. Вот как сегодня.
Я сидела на берегу синего-синего моря, слушала шум прибоя и крики настырных чаек, и мечтала…
Мечтала совсем о другой жизни: где я свободна делать все, что я хочу, где со мною рядом живут люди (или нелюди, мне все равно кто), которые меня жалеют и берегут, и иногда гладят по голове, обнимают за плечи и говорят ласковые слова.
Потом, конечно, я одернула себя от неосуществимых мыслей, и, вздохнув, поплелась назад к кибитке.
Встречена была громкими криками тетки Морги, схвачена за волосы и бита для профилактики, чтобы знала место.