Потом мне был вручен скребок и веник, и я была отправлена убирать клетку от испражнений жившей там ранее, а сейчас издохшей гаялы. В клетке же пришлось и переночевать.
Тетка Морга, существенно раздавшаяся вширь за последнее время (вот уж ума не приложу – с чего ее разносит-то?), уже занимала в кибитке большую ее часть. Она все чаще и чаще ворчала насчет того, что я расту не по дням, а по часам, и что это мои длинные и нескладные ноги занимают все свободное пространство, и спать со мной внутри стало совершенно невозможно, поэтому при каждом удобном случае безжалостно выкидывала меня спать наружу.
Сегодня я устроилась в ржавой клетке, благо хоть мой старый плед в нее кинула – все лучше в него завернуться, чем лежать на голых загаженных досках.
Меж тем утро понемногу вступало в свои права.
Мимо клетки прошоркал дядька Досель, опухший и глубоко несчастный. Ему бы опохмелиться после вчерашнего, а в такую рань где возьмешь?
Деньги все у тетки Морги в надежном месте, а на опохмел она никогда не дает, вот и мучайся до вечера. Вот если бы была жива гаяла, и дядьке Досталю нужно было бы выступать, тогда, может быть, он и сподобился бы на стаканчик дешевого вина – все-таки к публике выходить. А теперь пусть даже не мечтает.
Выступаю я, деньги с жалостливыми причитаниями собирает тетка Морга, а несчастный «перепил» может и в кибитке отлежаться.
Старик посмотрел на меня тусклым глазом и вдруг отпрыгнул от клетки шага на три, не меньше. Не поняла! Чего это он?
– Кто здесь? – надтреснутым голосом выговорил он, подслеповато прищурившись, – а где Берта?
Здрассьте! Приехали! Допился до белочки.
Берта – это сдохшая гаяла. «Берта», «Берточка», и в особо ласковой форме – «симпапусик». Это когда великий дрессировщик, упившись вусмерть, решал заняться ее воспитанием.
В такие моменты он открывал клетку, садился на загаженный пол и пытался обнять шарахающуюся от него гаялу, приговаривая ласковые слова, а заодно жалуясь ей на несправедливость существующей жизни.
Я сняла с головы затертый плед, пригладила торчавшие в разные стороны лохмы.
– Дядька Досель, это я – Эйты. А Берта издохла еще третьего дня. Ты что, забыл?
Какое-то время старик фокусировал на мне свой мутный взгляд. Постепенно приходило узнавание, и, как я понимала, возвращалась память.