Глухо.
Без слов.
Как гроб в могилу.
Крик вырвался из меня, как нож из раны — резкий, сырой, без формы, без слов. Не голос — внутренний разлом, рванувший наружу. Он рассёк тишину, повисшую после удара, как молния в тёмном небе, и на миг показалось, будто даже воздух отпрянул, дрогнул, отвернулся. Я закричала — не за ним, не о нём, а потому что иначе бы лопнула, разорвалась бы, как глиняный горшок от кипятка.
Я рванулась вперёд — не думая, не ведая, зачем. Тело само понесло, будто душа пыталась нагнать того, кто уже упал в бездну. Но сразу чьи-то руки — жесткие, чужие, безжалостные — вцепились мне в плечи, в талию, в локти, как когти. Держали крепко, как ловят птицу, чтоб не разбилась об стену. Я дергалась, вырывалась, билась, но сил не хватало. Всё было, как в дурном сне, где ты кричишь, но тебя никто не слышит, где двигаешься — но словно в меду, в воде, в тумане.
Платье моё рвалось — с треском, с жалобным шелестом, как ломается старая ткань на могиле. Вышивка — алая, как кровь, — расползалась у меня на груди. Волосы прилипли ко лбу, к щекам — спутанные, влажные, слипшиеся, как водоросли на теле утопленницы. В горле — стон, захлебнувшийся, сдавленный, будто сам воздух стал острым, режущим. Я не могла крикнуть вновь. Только судорожно дышала — и дышать было больно.
Лицо моё онемело, и казалось, что все краски вышли из меня. Руки тряслись. Губы горели. Но кожа — стала холодна. Белее снега. Белее савана.
Я видела, как стоит отец. Князь Зарецкий. Грозный, гордый, властный. А теперь — будто выдолбленный из дерева. Он не шелохнулся. Не подошёл. Не воззвал. Лицо его окаменело, как лик святого, что не в силах помочь. Только глаза жили — полнейшие ужаса, бессилия, стыда. Он смотрел на меня — и не двигался. И это было страшнее всего. Потому что, если отец не защищает — никто не защитит.
А мать… Мать вздрогнула, как от удара плетью. Вскинула руки к губам, выдохнула имя, не моё — его. И упала. Медленно, без звука, как рушится свеча в церкви, догорев до основания. Косы её разошлись по полу, как распущенное проклятие, а губы посинели, будто жизнь, выйдя из неё, оставила только оболочку.
А я — осталась. Живая. Стоящая. Связанная. В платье, что уже не было свадебным, а стало позором, тряпкой, знамением сдачи.
И небо над нами — не смотрело.