— Я ТЕБЯ БРОСАЮ, — выдыхаю я слишком нервно, рвано.
— Ох, — Тамара Павловна. Простите меня, любимые. Вы и вправду стали для меня по-настоящему родными. И Роман Георгиевич сейчас, наверняка, сцепив зубы держится рукой за грудь. Эгоистично? Нет. Я не эгоистка. Они молчали. Пытались меня оградить от боли? Возможно. Или просто покрывали сына, стараясь сохранить нашу семью и его реноме? Это уже не важно. Они знали. И Виталька знал. А я... Господи. Из горла рвется смех.
И тишина. И мертвые с косами вдоль богато накрытых столов. Как там у классика? Народ безмолвствует?
— Что ты несешь? Оля, ты что устроила? Тут, блин, из министерства люди. Черт, ты понимаешь, что ты меня сейчас просто...
— Я тебя бросаю, — чеканю я каждый звук. — Цветы отдай своей любовнице, ты ведь ей сказал, что я смертельно больна? Или как там мужики оправдывают свое безволие перед дамами сердца, когда говорят “Я не могу бросить жену. Ей немного осталось?” А, милочка? Далеко пойти не удастся вам, жаль. Но, я вам желаю быть счастливой со своим научным руководителем. Ой... Совсем забыла. Вас ждет отчисление. Упс... — я поворачиваюсь к чертовой девке, бледной как полотно, даже под загаром.
Мерзко. Ужасно мерзко. Ей лет как нашему с Мишкой сыну. Она молода и прекрасна.
Разворачиваюсь резко, иду к лестнице, расправив плечи.
— Оля, послушай же... Ты ведь понимаешь, что я просто так не уйду? У нас с тобой целая жизнь. Твою мать... Я тебя люблю.
Глупый, глупый Мишка.
— Спасибо всем, сюрприз удался, вы не считаете? — оборачиваюсь уже ступив на первую ступень своей персональной голгофы.