Но я видела, как у него дёргался висок, когда он думал, что никто не смотрит. Я замечала, как он вздрагивал, если кто-то в коридоре окликал его слишком резко. И я… я хотела его утешить. Обнять. Прижаться щекой к его груди. Услышать, как сердце стучит — спокойно, ритмично, уверенно. Напомнить ему, что я рядом. Что он не один.
Мне казалось, что, если я просто загляну — ненадолго, всего на минуту — и напомню о себе, о нас, о платье, которое мне шьют (алое, как я мечтала), — он улыбнётся. Так, как он умеет. Сквозь раздражение. Сквозь усталость. Сквозь всё.
И я пришла.
На мне было тёмно-синее платье с кружевными манжетами, которое он сам выбирал мне в подарок, накануне званого вечера в честь помолвки. Волосы — шикарно уложены. На губах — совсем лёгкая помада цвета граната.
Но вот я стояла в дверях — прямо сейчас, прямо здесь — и смотрела, как он снова и снова вбивается в другую женщину. В ту самую, с которой якобы всё давно кончено, с которой он разорвал отношения задолго до того, как впервые вошёл в меня. Он клялся, что прошлое больше не имеет власти над ним, что теперь у него только я, только мы, только наше будущее.
Я не закричала, не сделала ни шагу вперёд, ни назад — просто застыла, как вкопанная, как вырезанная из холодного, ослепительно белого камня, и смотрела, как разваливается моя реальность, как трещит по швам моя вера. Всё во мне онемело, замерло, опустело. Казалось, мир сузился до одного-единственного звука — влажного, хлюпающего, пошлого, унижающего до дрожи в коленях: звук, с которым он входил в неё, не останавливаясь, не видя ничего вокруг, не чувствуя моего взгляда, прожигающего его насквозь. Он держал её за талию, вжимал в себя, вбивался глубже с каждым толчком, словно желал стереть в этой женщине всё, что когда-либо связывало нас с ним.
И когда она увидела, как я замерла на пороге, сжав пальцы до онемения, с дурацкой папкой с эскизами для свадьбы в руке, — она чуть-чуть приподнялась, выгнулась так, чтобы я точно всё видела, и, не отводя от меня взгляда, медленно и хрипло простонала:
— О, да… милый… да… ещё… вот так, да… глубже…
Каждый её хриплый стон, каждый почти издевательский вздох, каждый проклятый выдох, наполненный такой откровенной, наглой, показной похотью, будто она занималась не сексом, а танцевала свою победу на моих обломках. Всё это впивалось мне в кожу ядовитыми иглами, проходило сквозь рёбра, оседало в лёгких дымом боли, и я уже не могла дышать, не могла моргнуть, не могла даже отвести взгляд, потому что была парализована этим зрелищем. Этой сценой, написанной как будто специально для того, чтобы уничтожить меня, убить самым подлым способом — ударом в сердце, прицельным, точным, заранее рассчитанным.