Звучало все разумно. Правдиво звучало… Да только Алька не верил. Они феодализм натуральный возрождать затеяли, с оброками и повинностями… А там среди повинностей вроде и «право первой ночи» числилось. Кто ту повинность в замок отбывать пойдет? Не Анжела немая, надо думать… Да и штраф «благородие» чем брать собирается? Обрезками семенной картошки? А то Алька не видел, как бойцы его Анжелку разглядывали: не сгодится ли, часом, для «деторождения»… Нет, господа феодалы, ищите дураков в другой деревне.
– Не в чем нам каяться, – тяжело вздохнул дед Матвей. – Волосы внучки моей, Настены…
– Где? – коротко спросил «благородие».
– Пойдем, отведу…
Алька отметил, как оживились «дружинники», какими взглядами переглядывались. И понял, что был прав. Может, первая ночь среди повинностей и не числится, но, похоже, у баронской челяди право пользовать приглянувшихся селянок есть. Или без всякого права юбки задирают, и жаловаться на них как бы себе дороже не получилось…
Шагали все ввосьмером: и пришлые, и местные. Дружинники оружие держали в руках и позыркивали на троицу робинзонов отнюдь не дружелюбно. Скольких, интересно, они переписали, а скольких уклонявшихся по деревьям развесили?
Погост был обустроен внутри здоровенного, раза в четыре больше остальных, фундамента. Может, в древние времена стояла тут сельская администрация, или почта, или еще какое-то казенное здание… А сейчас посреди фундамента вымахала высокая сосна, а под ней – одинокий холмик, свежий, с воткнутым колом и приколоченной поперек него табличкой. На табличке значилось: АНАСТАСИЯ ГНЕДЫХ. А чуть ниже две даты, вторая совсем недавняя… Табличку регулярно, раз в три дня подправляла сама Настена, она же перекапывала холмик, шутила: «Сто лет теперь проживу, не меньше…»
– Третьего дня, сталбыть, преставилась… – сказал дед негромко и печально. – Весна… За зиму все подъели, а сейчас супцом из лебеды пробавляемся… Ну и… Слабела день ото дня, иссохла, совсем, сталбыть, как былиночка стала…
Дед всхлипнул. По морщинистой щеке – Алька удивился – поползла настоящая слеза. Сам он не смог прослезиться над фальшивой могилкой… Но постарался изобразить печальное лицо, вздохнул жалостливо.
– Сочувствую, селяне… – сказал «благородие».
Почти даже искренне сказал, и почти даже стал похож не на цепного баронского пса, а на нормального человека. Но затем добавил, все испортив: