Я обрадовался, хотел идти воевать, чтобы уехать от надоевших сестренок, которых меня обязали опекать, и за которых частенько попадало. Стал тут же собираться, но бабушка, смеясь сквозь слезы, сказала, что войну еще не объявили и повестку не прислали, придется подождать. Ждать я не любил, но смирился.
С работы пришли наши мамы, снова все поплакали, потом успокоились, только прабабка, крутилась по комнате и спрашивала, кто помер. Ей объясняли, она кивала головой, прикладывала уголки платка к глазам, потом снова спрашивала. Весь этот день говорили только о том, что теперь будет, и до нас никому не было дела. Мы играли в «смерть вождя», заканчивалось войной, а я был главным героем, для чего нарисовал себе сажей из печки усы.
В этот вечер даже соседские мужчины пришли с работы трезвые, никто не кричал и не пугал нас. За столом взрослые стали обсуждать случившееся, а потом вдруг все замолчали и тут старенькая бабушка, в полной тишине возвестила, показывая на портрет на стене:
– А вы знаете? Вот этот мужик-то, он ить, помер!
Взрослые рассмеялись. Потом бабушка, спохватившись, прикрикнула:
– Тише, дуры! Сталин помер, а вы смеетесь. Хотите, чтоб написали?
Все замолчали. Я не понимал, что так их испугало. Откуда мне было знать, что это семья осужденного и сгинувшего перед войной военного, выжившая, только потому, что удалось скрываться в леспромхозах и рудниках. А дощатые перегородки барака пропускали все звуки. Освободившуюся от многочисленных, расплодившихся жильцов комнатенку мог получить любой из доносчиков.
На следующее утро войну еще не объявили; нас одели и отправили на улицу гулять, наказав мне при этом, чтобы смотрел за девчонками, а то влетит, как следует. Мне это наказывали каждый день, и почти каждый день влетало. То за толстую Томку, которая была младше меня на восемь месяцев и не всегда слушалась. Приходилось бить. То за трехлетнюю Таньку, от которой мы убегали, заигравшись. Ее приводили домой взрослые, и тогда бабушка наказывала меня. Все справедливо, ведь в семье, кроме меня мужчин не было. Даже когда не было угля для печки, мне пеняли, что я не заготовил. Тогда я ревел, возмущенный невыполнимостью задачи, под хохот взрослых:
– Нахрена мне ваш уголь!
Мама успокаивала, говорила, что придут из армии дядя Женя и дядя Саша, тогда я с ними и заготовлю. А сейчас все шутят. И что я зря от соседей плохих слов набираюсь и торчу там, когда они «гуляют». Но меня тянуло к чужим мужчинам, своих то я не помнил.