Капают с подбородка в мойку, в темноту склизких канализационных труб.
Кто-то дергает входную дверь. Шпингалет неуверенно шатается, но удерживает позицию.
Рита ладонью закрывает собственный рот. Хочется выть волчицей. Излить душу в этом, полном тоски, вое морозной ночи при полной луне, но даже этого права у нее нет – у нее все хорошо. В этой жизни лучше, чем у всех. Только позавидовать./
Второй раунд переговоров начался ровно в три. Вернее, он начался в тот момент, когда Ольга Кампински столкнулась в коридоре с Золотаревым-старшим и после приветствия поинтересовалась, к какому выводу он пришел. Сверху вниз смотреть на «эту девочку» у него больше не получалось по причине роста и немалого гонора последней, поэтому он набрал в грудь воздуха и ответил – идем!
Заметив, как эти двое с решительным видом дуэлянтов прошествовали в актовый зал, Джамала посчитала своим долгом оповестить всех заинтересованных и высокопоставленных местных лиц, начиная с Золотарева-младшего. Которому, кстати, не очень понравился тот факт, что минувшим вечером ее домой подвозила Кампински.
– Могла бы такси взять, – пожал плечами он. – Надеюсь, ничего лишнего вы… не сказали друг дружке.
– Лишнее ты ей сказал за вчерашним кофе, а я молчала, – постоянный баланс между стервозностью и уступчивостью выматывал, но и добавлял жизненного тонуса.
Голоса в актовом зале повысились до критической отметки.
Слушая гневную тираду о том, что такое строительство в данном месте в принципе невозможно по множеству явных и косвенных причин, Ольга вежливо кивала и улыбалась.
– А теперь, коллеги, – она окинула взглядом собрание местных «авторитетов», остановилась на Золотареве-старшем, – я расскажу вам как и почему этот район не только может, но и должен быть построен именно там, на Северо-Западе. Михаил Никитич, документация с вами?
Она действительно родилась в Ленинграде, в этом северном городе, раскинувшемся на болотах. Явившем свидетельство целеустремленности одного великого человека и укрепившемся коллективной несгибаемостью истинного духа многих других, озаренных, окрыленных, вовлеченных.
Ленинградом звала его Софья Игнатьевна, двоюродная бабушка, заменившая маленькой Оленьке мать и отца и весь остальной мир до пяти с половинкою лет. Отдавшая «чаду» все – свою любовь, знания, нежность и чувство сопричастности к «застывшей музыке» архитектуры, каналов, мостов. Своими прогулками и рассказами она создала в памяти маленького человечка крепчайший фундамент для прекрасного замка воображения с крепкими стенами характера. В него вложила все тепло своего одинокого к преклонным годам сердца. Ее муж давно умер. Ее сын хорошо устроился в Австрии и хотел бы забрать мать к себе и внукам, но больше всего на свете Софья Игнатьевна любила свой город, не могла с ним расстаться. Любовь к нему она концентратом вводила в каждую бутылочку с детским питанием, в каждый взгляд, обращенный к новорожденной жизни в ее тихой и старой квартире.