Я заплыл уже далеко. Чайки кричали над моей головой, расправив свои ломаные углом крылья. Небо, чайки и синяя колышущаяся твердь: возможно, таким однажды увидел древний Ной лицо Земли, выглядывая из своего корабля-ковчега. Обернувшись лицом к берегу, среди множества копошащихся людей я с трудом отыскал фигурку моей сестрёнки, исчезающую из моего поля зрения и появляющуюся вновь, как только очередная волна возносила меня на свой гребень. «Трусиха» – она так и не решилась последовать за мной в воду! Приподняв подол платья, Галя одиноко прогуливалась по кромке воды. Почувствовав, что я смотрю на неё, она отчаянно замахала руками, призывая меня скорее на берег. Долго упрашивать себя я не заставил: море утомило меня и с непривычки от солености воды меня начало подташнивать. Обратный путь оказался быстрее и легче. В последний раз нырнув под воду, я был подхвачен настигающей волной и бережно поднесён к ногам моей сестрицы.
Подавая мне сандалии, Галя с укоризною, – как всегда нежною, доброю, – обиженно произнесла:
– Как тебе не стыдно: ты уплыл в море, оставив меня здесь совсем одну!
Мокрый и счастливый, улыбающийся, я приобнял сестру и прошептал ей на ушко:
– Ах, Галюня… ты меня просто не понимаешь сейчас!
С комариками я давно общий язык нашёл. Помню, в детстве ходили с дедом на покос, сенокосили. Рано утром ещё ничего: жары нет, косить хорошо! Ближе к 10—11 часам солнце начинает припекать. Ну, и раздеваешься, конечно, по пояс, потому что невмоготу становится. Оборачиваешься на деда – даже жалко его становится: весь замотанный с ног до головы белыми тряпками, как мумия, одни очки с большими линзами из-под одежды выставляются. «Де-ед! – кричу ему. – Де-да! Разматывайся, упреешь ведь!» Он отчаянно мотает головой, косит дальше.
Ближе к полудню идём в тенёчек под березку обедать, потом отдыхать. Я налегке, голый по пояс, без головного убора. Ветер освежает, ласково обнимает меня со всех сторон. Иду, мне весело и легко, устал, но усталость радостная такая! Дед сзади еле плетётся, пыхтит тяжело в тряпки свои. Садится под берёзку в тенёчке, начинает разматываться. Комарьё и паутьё и здесь от него не отстаёт. На деда смотреть и жалко, и смешно: замотанный, как Абдулла, в надежде спастись от насекомых, он разматывает свою «чалму», которая, несмотря на предосторожности, вся в кровяных точках. Его лицо краснющее-прекраснющее уже заметно опухло от укусов. Дед сквозь очки рассматривает размотанное бельё и удивляется: «Ты посмотри, даже через тряпицу прокусили! Хоть перед смертушкой крови дедовой вдоволь вкусили… Эй-эх!» – шлёпает по шее, размазывая ещё одного кровопийцу. «Вкусный что ли я? Погляди, меня всего облепили, а к тебе, Стёпик, хоть бы один подлетел!» – он видит, что мне весело, и, я смеюсь, глядя на его опухшее лицо, начинает улыбаться сам.