И все-таки чем дальше шли наши занятия, тем больше я склонялась к версии о первой влюбленности. Той самой – полудетской, отроческой, пьяняще головокружительной и всегда несчастной, которая, как зажившая и заросшая рана, вдруг начинает сладко и совершенно неожиданно свербить от совершенно отвлеченного, никак несвязанного, на первый взгляд, с обстоятельствами самого ранения напоминания. Как саднят усталые ноги, когда вечером, в туристический палатке, их вытянешь после долгого и изнурительного дневного похода. Как вдруг защемляет сердце, когда, разбирая свои старые школьные тетрадки, вдруг находишь между страниц засохший кленовый лист, сорванный когда-то, где-то, вместе с кем-то!
Разорванные билеты в кино… Промокашка с наивным рисунком, выполненным шариковой ручкой… Ох, как много тогда мог сказать такой рисунок, какие водовороты чувств закружить!
Но с годами мы становимся все беднее и беднее, и видим в вещах одни только вещи, в словах слышим только слова, и лишь иногда, на краткие моменты пробуждения – вот так, случайно наткнувшись в письменном столе или в старой сумке на кусочек собственного прошлого, погружаемся в тот удивительный мир, в котором классные комнаты были наполнены неслышным, но оглушительным звоном шпаг и шорохом мантилий, гимнастические залы превращались в площади Вероны и пустыри у Нельской башни, а рядовая школьная линейка – в смотр мушкетерских рот…
Моей же ученице повезло в том смысле, что в качестве весточки из того восхитительного отроческого мира досталась не истрепанная промокашка или затертый билет на вечерний сеанс, а целая пьеса, причем одно из лучших романтических произведений в истории мировой драматургии! Так стоит ли удивляться тому, что наши занятия ее так захватили?
Иногда, особенно когда мы проигрывали сценки третьего действия («Поцелуй Роксаны» – хотя актам пьес и не принято, как главам романов, давать названия, Ростан совершил эту вольность), в мою голову действительно закрадывалась мысль: а сознает ли моя подруга, что перед нею не тот мальчик из десятого «А» или «Б», которому она обращала полтора десятка лет назад строчки бессмертной пьесы, а совершенно другой человек, причем одного с ней пола! Но прервать ее ностальгический транс я просто не осмеливалась. Ее лицо замирало передо мной в ожидании – чувственное и зовущее, с полузакрытыми глазами, окутанными вуалью длинных ресниц, и с полуоткрытыми губами, сочными и прохладными, словно вишни, вызревшие в тени векового сада. И чем они ближе, чем сильнее запрокидывается лицо Валерии, тем отчетливее ощущается их вишневая спелость!