«Дорогие Мэнни и Эди!
Хочется, чтобы вы знали: каждый день своей жизни я вспоминаю, как проводил лето в лагере. Хоть я и выступал в Париже, Берлине, где угодно, и хотя Фонд Барранти в прошлом году предоставил мне возможность по-настоящему сосредоточиться на моем либретто и больше не преподавать в консерватории, ничто не сравнится с чудесным «Лесным духом». Ничто! Посылаю вам свою любовь».
Всякий раз, впадая в уныние, Мэнни Вундерлих уходил в себя и ощущал, как напряженно бьется его сердце, глядел через дорогу и дальше, на зимнюю лужайку, где высились, как минареты, верхушки вигвамов. Он чувствовал, что падает в бездну, и только голос жены мог вытянуть его обратно, как будто она его дергает за подтяжки, или более ранняя, дьявольски сексуальная ее версия тискает его член, возвращая к жизни.
– Мэнни, – проговорила она откуда-то из других времен. – Мэнни.
Он приподнял стекленеющие веки, заглянул в ее глаза, строгие и синие.
– Что? – спросил он.
– Смотрю, ты пропал, – сказала она. – Давай поговорим о ком-нибудь еще. Сегодня мы получили очень интересную открытку. С одним из рождественских писем внутри.
– Давай, – согласился он, выжидая.
Кого из бывших обитателей лагеря ему сейчас предстоит попробовать вспомнить? Флейтиста, танцовщицу, певицу, дизайнера сюрреалистических театральных декораций? Все они в тот или иной момент побывали здесь.
– Тебе понравится, – сказала жена.
Она улыбнулась, рот ее смягчился, что редко случалось в последнее время.
– От Итана и Эш.
– Ой! – вымолвил он и умолк, выразив подобающее почтение.
– Я тебе прочитаю, – сказала она.
3
Конверт, сделанный из пергамента, такого плотного и гладкого, что, казалось, он натерт ланолином и специальными маслами, пару дней пролежал нераспечатанным в прихожей на столике для почты и ключей в квартире Хэндлер-Бойдов, прежде чем его решили открыть. Таким образом на протяжении многих лет здесь терпели неполноту собственной жизни в сравнении с любыми событиями, о которых шла речь в письме. Всякий раз, когда они открывали конверт, Жюль чувствовала себя так, будто сейчас появится и выжжет воздух над собою огненная стена. В конце концов, впрочем, время и возраст взяли свое, и зависть, которую она испытывала к жизни друзей, приглушилась, стала управляемой; однако же и теперь, когда пришло рождественское письмо, Жюль позволила себе ощутить новый легкий всплеск застарелого чувства. Не в том дело, что письма от Эш и Итана когда-либо излучали раздутое себялюбие, даже во времена, когда их жизнь впервые стала столь исключительной. Напротив, в своих письмах они всегда как будто намеренно сдерживались, словно не желая обременять друзей подробностями собственных судеб.