их пустили в ресторан! – он фыркает. – И потом, у вас
ведь есть дочь? Кстати, позвольте поздравить, она теперь студентка?
Так вот, вообразите, что отныне вместе с ней будет учиться один из
этих, – на слове «этих» каждый раз ставится акцент. – А ну
как оно овладеет ею, простите за такую прямоту?
– У вас хорошая фантазия, пан Морташ,
– с легкой улыбкой говорит ведущий.
– Фантазия может воплотиться в
реальность, – возражает тот. – И оглянуться не успеете, как
воплотится. Бедолаги из благотворительных фондов горазды лоб
расшибить, лишь бы всех облагодетельствовать. А эти,
облагодетельствованные, нож в спину воткнут при первом удобном
случае. Потому что никто из благодетелей не был в Даре и не видел,
как они беззащитных селян грабили. Как убивали мужчин и
насиловали женщин. Вы не были там, пан Крушецкий. А я был.
Его слова резонируют во мне. Из
глубин поднимается что-то гнетущее, злое, долго копящееся под
спудом, но теперь настойчиво требующее выхода.
– Вот вы говорите, – меж тем
продолжает Морташ, – нравственное воспитание, развитие личности. А
мне это даже слушать странно. Потому что нет у них никакой
личности. А есть только инстинкт – разрушать. Это головорезы и
насильники, живущие по законам стаи. Вся личность убита давно, есть
только механизм разрушения. А какое сочувствие может быть
механизму?
– Родик! Кретин! Выключи сейчас
же!
Кто-то кричит за моей спиной, но я не
понимаю, кто. Свет несколько раз мигает, а потом меркнет. Или это
кто-то щелкает выключателем внутри моей головы? Рубильник на
«выкл», рубильник на «вкл».
Стены содрогаются. Мир разлетается в
щепки, рядом вскрикивают женские голоса. Я вздрагиваю и возвращаюсь
в реальность.
Дышу тяжело, будто пробежал
стометровку. Правая рука саднит и ноет – в ладони застряла тонкая
щепка. Медленно вытягиваю ее. Нет ни боли, ни крови. Зато у
противоположной стены валяется разбитый вдребезги стул. От удара по
штукатурке проходит извилистая трещина.
Вокруг тишина. Телевизор мертв. Рядом
с ним, открыв рот, сидит перепуганный Родион. И все, находящиеся в
помещении, молчат и смотрят на меня. Только слышно, как ливень
грохочет по крышам и стеклам.
– Ян… – наконец произносит Торий.
Он подается навстречу, но я отступаю
к двери:
– Сожалею. Вычтешь из моего
жалованья.
И выхожу в коридор.
Тьма густеет, волной перекатывает
через подоконник. Течет по пятам, как разлитые чернила. Я иду
быстро, не сбавляя шага. Попадающиеся на пути люди смотрят с
удивлением, а я не различаю ни лиц, ни фигур – только бумажные
силуэты. Их, словно пожухлую листву, подхватывает буря и кидает в
свою ненасытную глотку. Она воет от тоски и злобы. Может, зовет
меня, и внутренняя пустота откликается на зов.