И, признаться, дышать мне становится тяжко. Особенно, из-за того, как он смотрит на меня. Будто не видит никого вообще. И будто собирается меня съесть — хищно, жадно, с похотью. Тонкие ноздри раздуваются, как у племенного жеребца, которому не терпится рвануть вперёд.
Ко мне.
Схватить, утащить, растерзать.
И никто не спасёт, не защитит. Все собрались здесь, чтобы видеть историю моего падения. Не знаю, как буду потом по селу ходить. С детьми мне точно работать не доверят. Будут виться шепотки за спиной: «Падшая!»-«За деньги переспала!»-«Яблоко от яблоньки недалеко падает».
Судорожно вздыхаю.
Василий, уже стоящий рядом, в том же костюме, что и на своей свадьбе был, пожимает мне руку.
Он, хлипкий, невысокий, против Демидова, как соломинка против танка. Только вот в обиду у нас в селе своих давать не привыкли. Поэтому Васька сейчас злобно щурится и шипит: «Любка меня не простит, если тебя этому борову отдадим!»
Прости, Любка. Дорогая, так надо!
Благодарно пожимаю руку в ответ. Это придаёт мне сил. И просыпается во мне бунтарская кровь ссыльных революционеров. Я гордо вскидываю нос и смотрю на этого богатея с гордостью и достоинством. Мы, Урусовы, тоже не лыком шиты! И даже если девичью честь продаём, себя не роняем.
Между нашими в Демидовым гляделками вторгается бабуля, разряжая атмосферу. Уставив серебряный поднос рюмками и водрузив посередине графин, она семенит к гостям, метя пол своей антуражной народной юбкой.
— Отведайте-ка угощеньица, гости дорогие! — с поклоном говорит она, потягивая пришлым своё подношение и низко кланяясь.
Прям барин явился, и холопы стелются перед ним. Злюсь, потому за бабушку обидно. Она у меня умница и труженица. А тут приходится перед ходячим куском золота спину гнуть.
Наш магнат, однако, снисходит до того, чтобы пригубить чарку. Его сопровождающие тоже не брезгуют. Пьют да нахваливают. Конечно, у бабушки наливка — знатная: на меду и родниковой воде.
Демидов залпом осушает рюмку, грохает ею оземь и громогласно заявляет:
— Право первой ночи!
Его густой бас отдаётся внутри пугающей вибрацией. И я лишь усилием воли заставляю себя удержаться в сознании. Не рухнуть тут же. Не начать просить милости.
И куда вся смелость и бравада девались?
Остались лишь пустота, холод и немое отчаяние.
Я — игрушка. За меня заплатили.