Только Покукаев мешал. Поэт-спортсмен никак не уставал изображать руками крылья, а Аркадий устал уворачиваться.
– Слушай, хватит махать, а? Размахался тут…
– А?
Залитое слезами и помидорной сопелью щетинистое лицо недоумённо обернулось на Аркадия. В расчерченных алыми молнийками глазных яблоках лучился экстаз идиота.
– Руками, говорю, махать хватит. Надоел уже…
– А, это ты что ли, Аркашка-какашка? Привет.
Покукаев отвернулся от Аркадия, как от существа само собой малозначительного, и снова завыл про русь, замахал крылами. Покукаев давно уже не стриг ногтей – во-первых, из принципа, а во-вторых, чтобы походить на пророчествующего оптинского старца. Кривые и грязные когти при очередном взмахе пребольно оцарапали шебуршёновскую щёку.
– Ты чё, сука, туго соображаешь, что ли?!
Пожарная карусель в аркашиной голове моментально превратилась в кровавый вихрь. Болезненно взвившись, Шебуршёнов подхватил свой стул и обрушил его на Тишу.
– Ах ты, жид! Русь тебе наша святая не по нраву?! – загорланил Покукаев, слетая на пол. Ползая там, внизу, он пытался и дальше махать руками, чтобы вознестись до свинячьих аркашиных глаз и выклевать их. Падал Тиша мордой об грязные рыжие доски, а казалось ему, что воспарил он к потолку, приклеился помидорной сопелью и не может никак спуститься на пол.
– Отмажьте меня отсюда! Снимите! – надрывался Покукаев. Он уже забыл про Аркашу и удивлялся тому, что никто не обращает внимания на такое чудо: возлевитировал в поэтическом угаре человек к потолку и спуститься не может.
Шебуршёнова вырвало. Зелёно-чёрная блевотина с красными вкраплениями помидоров и фиолетовыми островками винегрета расплескалась по полу, образовав небольшое болотце. Гадко и грешно сделалось Аркадию всё вокруг. Светлый пир богов обратился в мерзостное сборище содомитов и пьяниц.
– Свиньи, скоты, ублюдки! Я ВАС ВСЕХ НЕНАВИЖУ!
Никто не обратил внимания. Каждый галдел и кричал своё. Каждому было что сказать этой звериной пустоте, выгородить себя и обвинить других. А пустота лениво пила электричество и ехидно слушала всех. Всех, кроме Аркадия.
«Это же обида. Смертельная обида», – думал Аркадий, хватая со стола чью-то вилку. Вилку воткнул он в спину спящему Мрукалису, после чего быстро надел свои пальто и шапку и вышел – в холод и безлюдье, в мокрый снег, в неосвещённые подворотни. Туда, где лают собаки и где бандиты притаились среди кустов, грея ножи в карманах. Во тьму внешнюю и скрежет зубовный.