Человек, подавляя глубокую печаль и огорчение, принялся играть бодрое аллегретто, чтобы понизить градус депрессивности, предаться забвению одиночества. На предпоследних аккордах своего выступления он внезапно получил золотой монетой в глаз – один из поклонников яростно отблагодарил его, после чего был удалён не менее яростной администрацией ресторана.
Человек давно перестал обращать внимания на подобные вещи. Люди как субъекты эволюции его не интересовали. Более того, как рычаги прогресса, процессоры общения или средоточия пользы они представлялись ему ещё более омерзительно и жалко. Иногда он размышлял о том, что встречал неподходящих ему особ или родился в неприемлемом для поэтичности месте. Но оскорбления продолжали витать в воздухе вкупе со спиртным перегаром; деловые боссы продолжали являть собой элиту общества; кухонные рабы, танцоры, уборщики, администрация и проститутки продолжали играть свои бездарные роли. В этот момент человек понимал, что встречал именно тех людей и родился в наиболее подходящем для ненависти (или любви) месте.
Перед закрытием ресторана человек встречал в комнате для ожиданий толстого повара, который часто вёл себя общительно и открыто. Он щебетал не умолкая, то жалуясь на скупую жизнь, то обсуждая бессмысленность существования и без того трагической планеты. Чаще толстый повар осуждал поведение посетителей, твердил о ничтожной справедливости и всячески настаивал на том, что смертная небесная кара всех настигнет.
Человек мало что слышал из всего сказанного этим безобразным кадром. Третий подбородок толстяка танцевал в такт кислым гортанным звукам, а запах из помойного ведра, набитого гнилой живностью, казался приятным ароматом в сравнении с его ротовым душком. Кривые зубы казались издержкой профессии, впрочем, как и всё остальное тело. Заляпанный халат был его достоинством, потому что тщетность человеческой жизни, как твердил толстяк, не имеет никакой цены и не оставляет после себя никаких следов.
Получив свой ежедневный финансовый бонус от шефа, человек поспешил исчезнуть. Трудно сказать, нравилось ли ему действительно музицировать, или он делал это от безысходности. В любом случае, человек каждый вечер вдохновлял себя мыслями о том, что могло быть и хуже. Фортепиано, существуя в его жизни само по себе, подавало заявку на счастье, но все обстоятельства, стоящие за этим – не имели права на внимание и вряд ли порождали утверждённую в душе грусть.