Иногда мне кажется, что это и не брат мне вовсе, не родственник. Потому что половину детства я его совсем не помню – он всё время лежал в больницах. И отнимал маму – потому что «я же не могу бросить его там одного…».
Я лежал в своей комнате, отвернувшись к стене, рассматривал завитушки на обоях и думал – что толку от моей красоты. И от оценок в школе. Можно быть каким угодно умным и красивым, но если рядом – он – то ты никогда не станешь первым. Он всегда будет отбирать у тебя всё.
Однажды мы сидели с ним во дворе. Была весна и в тени надо было сжаться в комочек, чтоб не замерзнуть, а если выйти на солнце, можно было запариться. Воздух у самого подъезда, там, где на клумбе растут фиолетовые и розовые салютики, пах расколотым на кусочки льдом и чуть-чуть – укропом.
– Идите, погуляйте, – сказала мама, – не мешайтесь под ногами.
Когда вот-вот должны прийти гости, она выгоняет нас. А я, может, хотел бы остаться с ней. И, может, помочь. Но мне нельзя – мне надо работать нянькой. Ведь он никак не может сидеть во дворе один.
– Однажды в гавань вошёл корабль, не такой, как другие, – певуче вдруг начал он. – Все заметили это сразу, принюхавшись. Корабли – и люди – ведь как собаки: они принюхиваются осторожно поначалу, стараются разобрать в запахе чужестранца что-то своё, знакомое, чтоб расшифровать его и распотрошить на волокна, понятные и простые. От всех кораблей пахло углём или мазутом, деревянными полами и просмоленными мачтами, тяжелыми, хлопающими на ветру парусами. От этого пахло мятой. Или вербеной. Нет, всё-таки мятой, какой-то особенной, с зубчиками по краям плотного крепкого листа, ярко-зеленой, глянцевой, что узнаётся даже в морском просоленном воздухе. Казалось, весь корабль скроен из этой мяты – так он пах – и не уступить ему место, подвинувшись чуть-чуть, невозможно…
И заткнулся. Вроде как чтоб набрать в лёгкие побольше воздуха – и снова говорить. Мне сразу показалось, что запахло мятой. Что мятой пахло от него – от щёк, от выглаженного мамой воротничка рубашки, от мягких ладоней.
– Что за бред? – зло бросил я, так зло как только мог, чтоб перебить этот мятный запах.
– Сказка, – сказал он и посмотрел мне прямо в глаза.
Я ненавижу, когда он смотрит мне в глаза, потому что боюсь оскользнуться и провалиться в его – они такие же ломко-хрустальные, как и он сам, небесно-голубые. А на радужке, если присмотреться, маленькие жёлтые крапинки, как у кошек.