– А ты, Лёш, в следующий раз получше думай, кому и что ты говоришь, – язвительно, но уже менее агрессивно, донеслось с противоположной стороны. Было видно, что Игнат уже не остановится, пока не выскажет всё, что у него есть на этот счёт, поэтому имело смысл не перебивать. – А особенно тогда, когда ты ни хера не понимаешь, о чём ты говоришь. Ты думаешь, ты, твою мать, всё знаешь? Укололи тебя – и мягко откинулся? Ты ничего, ничего в этом не понимаешь, Лёха! Не гневи бога, тебе есть, чего терять. Если бы всё было так просто, Лёш.
Было видно, что злоба и агрессия в интонации Игната куда-то улетучилась, оставив лишь глухую горечь в голосе. Алексей молчал.
– Я тоже, как и ты, Лёш, не так давно был таким же идеалистом. Ёлы-палы, сейчас век технологий, свободы, демократии, жить надо только по-современному и никак иначе! Всё это я, Лёша, прошёл. А мне не многим больше, чем тебе. Но только у всего есть оборотная сторона. Её не замечаешь до поры до времени, пока не становится поздно. Слишком поздно…
Игнат зажал ладонью скривившийся рот и глаза его вдруг покраснели и по щекам покатились крупные слёзы. Подняв взгляд вверх и вобрав побольше воздуха, чтобы остановить накатившие эмоции, он глухо продолжил.
– Булат очень сильно болел.., – Алексей почему-то сразу понял, что Игнат говорит о своём сыне, хотя совершенно не знал семью партнера, даже и не интересовался никогда. – Очень сильно… Последние два года просто уже лежал, не вставая. Лежал и плакал, кричал, мучился сильными болями. Мы с Миланой всё, что могли – делали. Она с ним, по сути, только и возилась, остальных детей на нянек повесила. А у меня бизнес, я же не могу просто так взять и всё бросить. Тем более, что клиники и лекарства не дешевые, мы в Г_ии лечились. В общем, вымотались сами, как тряпки. А Булату не лучше. Он уже взрослый, считай десять лет, всё понимает…
Игнат снова отвёл взгляд в потолок. Алексей смотрел на товарища и со всей очевидностью осознавал, что совершенно, совершенно ничего о нём не знал.
– Всё понимает. И докторов слышит, как они там шушукаются. Обезболивающие уже почти не брали. Он верещал от боли так, что в коридорах клиники стены ходуном ходили. У Милаши, после очередной такой ночи, нервный срыв и истерика, она стала носиться по клинике, цепляться за докторов, кричать на них, чтобы они что-то сделали, угрожать им, чуть не в драку. Её на неделю под капельницу, выводить из этого состояния. В общем, так мы ещё год прожили… Все анализы и исследования к тому моменту показывали приговор. Два, максимум три года. Вот таких два-три года. Года, когда твой сын умирает, мучается, а ты ничего, ну ничего не можешь сделать. Булату это стало известно. Я не знаю, как. Но стало. А дети, они же это по-своему как-то понимают. Для них, что ли, нет смерти в нашем с тобой смысле. Они её не боятся, как мы с тобой. Просто не понимают. Они боятся, когда им больно. Они только этим мучаются, но мучаются так, что ты, от своего бессилия помочь чем, считаешь себя полной скотиной. И они будут цепляться за жизнь до тех пор, пока папа и мама не сдаются, борются вместе с ним. Не сдаются, Лёх, пока ты сам не сдашься… Мы, правда, с Миланой очень хотели помочь, хоть чем. Но, как нам говорили, было уже поздно. И я сломался…