– Ты говоришь как по писаному, – упрекнула она. – Не по-человечески.
– Прости, – произнес он. – Просто это урок, который я хорошо усвоил. И знаю, что это должно быть сделано. Для меня это реальней, чем все остальное.
– А для меня нет ничего реальней погибших, – не согласилась она.
– Мы чтим их память. Но не они важны.
– Опять как по писаному, – рассердилась она. – У тебя вместо сердца – книга.
– Мне жаль, Мария. Я думал, ты поймешь.
– Все, что я понимаю, – они мертвы, – не унималась она.
Он знал, что это неправда, потому что она не видела их мертвыми, как видел он: под дождем в оливковых рощах Харамы, в жару под обломками разрушенных домов в Кихорне, на снегу под Теруэлем. Но он понимал: она винит его за то, что он жив, а Висенте мертв, и внезапно – крошечной частичкой своей души, которая, как оказалось, была еще жива, хотя Энрике и не осознавал этого, – он почувствовал себя глубоко обиженным.
– Тут была птица, – сменил тему он. – Пересмешник.
– Да.
– Я его выпустил.
– Какой ты добрый! – съязвила она. – Все солдаты так сентиментальны?
– Я хороший солдат.
– Верю. Ты говоришь как хороший солдат. А каким солдатом был мой брат?
– Очень хорошим. Веселее, чем я. Я не был веселым. Это недостаток.
– Зато ты самокритичен и говоришь как по писаному.
– Лучше бы я был более веселым, – продолжал он. – Никогда не мог этому научиться.
– Все веселые мертвы.
– Нет, – сказал он. – Басилио тоже веселый.
– Тогда и он тоже умрет, – решила она.
– Мария! Не надо так говорить. Ты говоришь как пораженка.
– А ты – как книга, – сделала выпад она. – Не трогай меня, пожалуйста. У тебя холодное сердце, и я тебя ненавижу.
И снова Энрике почувствовал обиду, он, считавший, что сердце его давно остыло и ничто уже никогда не сможет причинить ему боль, разве что физическую; сидя на кровати, он наклонился вперед и произнес:
– Стяни свитер у меня со спины.
– Не хочу.
Он сам подтянул вверх свитер на спине и наклонился вперед.
– Смотри, Мария, это – не из книги.
– Не желаю смотреть – и не буду.
– Тогда положи руку мне на поясницу.
Он почувствовал, как ее пальцы коснулись огромного рва у него на спине, по которому легко прокатился бы бейсбольный мяч, – это был чудовищный след от раны, в которую хирург полностью засовывал кулак в резиновой перчатке, когда чистил ее; этот ров шел вдоль всей поясницы, от одного конца до другого. От прикосновения ее пальцев он внутренне сжался. А в следующий момент она уже крепко обнимала и целовала его; ее губы были спасительным островком в океане моментально нахлынувшей раскаленной, слепящей, невыносимой, нарастающей боли, волна которой захлестнула его и смыла все. Остались лишь губы, ее губы; а потом, ошеломленный, взмокший от пота, он сидел, уйдя в себя, прислушиваясь к тому, как постепенно отступает боль, а Мария плакала, твердя: