Слева, в углу, массивный, непростого происхождения письменный
стол, испещрённый шрамированием, ожогами и чернильными
татуировками. Напротив окна – кухонный, он же обеденный,
самодельный, за которым сейчас готовит мама. А между диваном и
письменным столом небольшая, плохо сложенная печь с обвалившейся
штукатуркой, из-под которой проглядывают разносортные, и, кажется,
откровенно самопальные кирпичи.
Справа от входа, почти в самом углу, низкая дверь, собранная из
досок, щелястая и скрипучая. За дверью не то вторая комнатка
времянки, не то кладовка, но вернее всего – по ситуации. Сейчас эта
комнатушка служит мне спальней.
Окон там нет, зато есть вторая дверца, ведущая на улицу, и
заставленная сейчас снаружи невообразимым старушечьим хламом,
теснящимся между дверью и поленницей. Некогда вверху двери было
крохотное окошко, но потом треснувшее стекло обильно закрасили
зелёной краской, а чуть погодя заколотили снаружи расплющенной
консервной банкой, на которой и сейчас можно разглядеть английские
буквы.
Зевнув ещё раз, мотанул головой, прогоняя остатки сонливости, и,
подхватив зубную щётку, порошок и полотенце, выскочил во двор.
- Дверь приоткрой! – донеслось мне вслед, и, угукнув, я
развернулся на пятках, выполняя мамину просьбу.
Времянка, которую мы снимаем, стиснута между собственно
хозяйским домом, сараями и соседским забором, глухим в этом месте.
Узкий пятачок, выложенный камнем и битым кирпичом, заставлен,
вдобавок, всяческим хламом, так что пройти с чем-то габаритным
здесь не так-то просто, а солнце, кажется, и вовсе не заглядывает
сюда, порукой чему жирный мох, выросший в щелях и кое-где на
стенах.
В огороде, задрав к небу сухую старушечью задницу, обтянутую
линялым, сильно вытертым платьем, возится хозяйка дома, перемещаясь
на полусогнутых ревматичных ногах, обутых в старые калоши.
- Доброе утро, баб Нюр! – проскакивая мимо, громко здороваюсь с
ней.
- Да чтоб тебя! – взрывается та вместо ответного приветствия, -
Оглашенный! Кто ж так к людя́м с заду подкрадывается! Как же тебя
родители, ирода, воспитывают…
Сморщенное черносливное лицо, с торчащими кое-где волосатыми
родинками и бородавками, полно праведного гнева. Впрочем, она
всегда такая… и нет, собственно, никакой разницы – как именно я
буду здороваться, и буду ли вообще. Смолоду склочный характер,
наложенный на возраст, это, знаете ли, не мёд…