На крыше будто прыщ, из которого пук перьев золоченых торчит.
От этакой красоты я и обмерла, дар речи утратимши.
Но Кирей меня локотком подпихнул. И на мрачнющего Арея взгляд бросимши, приобнял. Тот от злости ажно зубами заскрежетал, с лица сбледнул крепко, но что тут сделаешь? Не егоная я невеста…
…он к возку шагнул и дверцу открыл. Отступился, позволяя холопу скамеечку-приступку поставить. Руку подал. Я и застыла, дышать позабывши, когда этое руки другая коснулась. Пальцы белехоньки, прозрачны почти. Ноготки жемчугами.
И жемчугами же рукавчик длинный расшит.
Выплыла боярыня Любляна Батош-Жиневская лебедушкой белой. Глазки потупила. Бледна. Бела… и болезна? А за нею сестрица выпорхнула. Этое-то подмога без нужды. Только шубку, горностаем отороченную, поправила и дом мой окинула взглядом презрительным.
- Вот, значится, где нам обретаться ныне судьба… - блеснула в глазу слезинка, но не для меня сие, для Ильюшки, который стоял столпом соляным, на сестер глядючи.
От радости ль?
- Доброго дня, - девица чернявая ко мне повернулась, - от имени моей сестры я приветствую гостеприимную хозяйку…
- Зославу, - подсказал Кирей и внове по плечику меня погладили. А сам-то не на боярынь глядел, на Арея. Левым глазом.
Правым – на Ильюшку.
Этак и окосеть недолго… надобен он будет Велимире, мало что рогастый, так еще и окосевший.
- Зославу, - молвила девица, меня разглядывая.
А взгляд-то нехороший.
Глаза темны, но не разобрать, зеленые аль серые, аль еще такие. Но главное, что от глазу подобного младенчики крикавицу хватают. Бывает, глянет кто, даже краешком самым, а после дитё кричит, заходится, и не спасти его ни сиськой, ни люлькой, ни даже маковым отваром, который детям давать – дело распоследнее. Бабка моя крикавицу лечить умела, да и не хитра наука – под столом дитятко трижды прокатить.
Эта ж уставилась.
И видно… а все и видно в глазах ейных. Что, мол, боярыня она да не из простых, с кровью царской благословенною, а я – холопка давешняя. И мне б кланяться.
Дорожку красную катить.
Молить о милости.
А я тут стою…
- Что ж, Зослава, - губы дрогнули, в улыбке складываясь. – Мы с сестрицею с дороги притомились…
И вновь глядит.
А недовольная… с чего б? И куда им томиться, когда тое дороги – от царских палат до терема моего, тихое ходьбы час. Оне ж не ножками, на возку ехали.