Теперь у меня много денег, и их суммы гораздо больше, чем те, о которых я когда-то мечтал как о максимуме. Материальные возможности позволяли теперь жить на широкую ногу, но, несмотря на то, что состоятельность когда-то была мечтой и целью жизни, богатство не сделало меня ни на йоту счастливее. Теперь я часто с тоской и сожалением думал о том времени, когда бредил большими деньгами: оно для меня было счастливее, чем теперь. Сбылись все мечты и планы, а жить почему-то стало совсем неинтересно.
Впрочем, мне, здоровому, состоятельному, преуспевающему во всём, за что брался, было грех жаловаться на жизнь. У меня не осталось ни одной неосуществлённой мечты, но рост капитала давно уже не приносил того острого счастья, какое, казалось, было вначале. Семейного счастья так и не случилось – я дважды был женат, и оба раза неудачно. Второй раз развёлся шесть лет назад. В этом браке родилась моя единственная дочь Гульнара, она теперь учиться в Лондоне.
Хотя, вот честно, холостяцкая, но при этом совсем не одинокая жизнь меня вполне устраивала. Даже бодрит, когда ты можешь с лёгкостью завести роман с молоденькой дочерью компаньона, пусть это и против правил. И помани я любую из таких пальцем – побежала бы без раздумий.
– Так, супермен, – с усмешкой кивнул на меня друг, – я, конечно, понимаю, что ты вызываешь повышенный интерес к себе везде, где бы ни появлялся, но дома тебя просто ждут, понимаешь?
– Не придумывай, – тотчас отбросил его мысль, потому что в Дагестане меня никто уже не ждал.
Мамы давно не было в живых, а сестра в первый же приезд в Сингапур вышла замуж за хорошего парня, переводчика Дилана, и теперь их сыновья-близнецы уже стали студентами. Друзья, одноклассники давно разъехались по стране и зарубежью – кто куда, и я давно потерял с ними связь.
– В Дагестане у меня никого нет, – вновь отвечал Игнату, неоднократно предлагавшему мне поездку на родину.
– Но ты же там родился и вырос. Неужели не хочешь посмотреть, что там теперь и как? Неужели не тянет тебя в родные места? – удивлённо спросил тот.
– Может, это и странно, но не тянет, – честно отвечал я.
– Странно, конечно. А ещё, говорят, ностальгия, первая любовь, первая учительница…
Любовь Ивановну, свою первую учительницу, я помнил хорошо: с первого же дня учёбы она, как и мама, называла меня Эликом, а ученики неизменно называли её между собой Любашей. Говорили, что Любовь Ивановну переименовал в Любашу один из дедушек её учеников в первый же год работы в школе. Это ласковое имя-прозвище закрепилось за ней на многие годы, и среди других ярлыков, щедро розданных остальным учителям: «Циркуль», «Жаба», «Машка», «Барбос» и «Оляндра» – «Любаша» было самым нежным, да и не прозвищем вовсе. Мы любили свою первую учительницу, и эта любовь была взаимной – все годы, до самого выпускного класса, для каждого из нас у доброй учительницы всегда находилось ласковое слово, полезный совет. А в день последнего звонка Любовь Ивановна обнимала и целовала своих учеников со слезами радости на глазах: