– Давно ты тут? – спросил Пастырь, кивая за левое плечо, где покосился возле заросшей жухлым подорожником да полынью дороги оставленный когда-то кем-то строительный вагончик.
Цыган бросил на гостя хмурый взгляд, неопределённо покачал головой, обсасывая ножку.
– Один, что ли, живёшь? – не отставал Пастырь.
Кроме любопытства в вопросе присутствовала ещё и осторожность. Чёрт, ведь, его знает: может, вернутся сейчас с охоты дружки-рома[3] и решат, что должен Пастырь расплатиться со стариком за гостеприимство, по счёту. А уж каков будет счёт…
– Сколько рук у мне, столько и мне, – подтвердил цыган.
– Как же ты управляешься?
Неопределённое пожатие плеч и короткий ответ:
– Хавэ́с. Ешь.
Пастырь замолчал, сосредоточился на голубе. А на чём там сосредоточишься: баловство одно, а не еда. Но и на том спасибо. Сам-то при двух руках, а гол как сокол.
Минут десять чавкали, поцвиркивали губами, обсасывая хилые голубиные косточки. Когда закончили, цыган разлил в алюминиевые кружки ароматный травник.
– Что в городе? – спросил Пастырь, кивнув за холмы, отхлебнув чай, терпко пахнущий ромашкой и смородиновым листом.
Цыган стрельнул быстрым взглядом в глаза, отозвался:
– Не хожу туда. А ты разве не местный?
– Был. Пока не сплыл.
– Моряк, значит?
– Ага, с печки бряк, – усмехнулся Пастырь. – Зэка́ я. С зоны подорвался, когда всё началось.
Цыган не удивился, не испугался. Или не понял, или уверен в себе, и всё ему до задней двери.
– Ну, варнак, значит, – качнул бородой безразлично.
– Живых-то много там? – поинтересовался Пастырь.
– Ест, – коротко ответил старик. – Лушше бы не был.
– Это что же так? – удивился Пастырь.
– Дявэл там. Не ходи туда, коли жив хочешь быт.
– Да? – задумчиво произнёс Пастырь, мелко прихлёбывая кипяток, поглядывая на хозяина. – А мне как раз туда и надо край.
– Оружие имеешь? – прищурился цыган.
Пастырь молча отвернул борт ветровки, показал сточенный приклад обреза, вложенного в специально пришитую к куртке петлю. Цыган поморщился, сплюнул.
– Тхуло[4]. Пропадёшь. Автомат надо. И ватагу.
– Чем богаты, – пожал плечами Пастырь, запахнул куртку.
– Загибнешь, – констатировал старик. – Богом клянус.
Пастырь хмыкнул, посмотрел на притихшие холмы, на хмуреющее стальным оттенком небо. Ветерок уже не ласкал игриво-шутливо, а напирал, становился деловитей, серьёзней – то взмётывал слабеющие огненные языки костра, то прижимал к траве. Солнце то и дело пряталось за набежавшие облака, норовило пробиться обратно, но облака кучились, закладывали небо и стелились ниже к земле, сближая небо и землю.