– А Эдварда помнишь? Какой самогон, а? Водочка… помнишь?
Конечно помню. Старик, должно быть, уже умер, думал каждый из нас, но вслух не говорил ничего. Переехав на дачу, дядя Слава сам начал варить самогон, отчасти из озорства, отчасти выражая протест горбачевской кампании трезвого быта. Это был протест солидарности с пьющим народом России – Шуховы покупали продукты в «Березке» на Кутузовском, там на спиртное никаких ограничений не вводилось. Самогонный аппарат, как и положено, стоял в подвале. Он напоминал прибор из научно-фантастического кино про космические полеты – хромированная сталь, тумблеры и датчики, сияющий медью змеевик, – аппарат собрали специально для Шухова на каком-то военном заводе. На полках, разлитый по бутылкам, ровными рядами гордо сиял готовый продукт. На самодельных ярлыках аккуратным почерком была выведена дополнительная информация: когда и из чего приготовлен самогон, на чем настоян.
– Вот это попробуй! – Дядя Слава бережно разливал. – Слеза девственницы! На смородиновых почках… Я их ранней весной, когда они только проклюнутся… малюсенькие такие…
Насчет девственницы он, конечно, загибал. Сквозь сладкий сивушный дух пробивался яркий свежий полутон, вроде скошенного поутру луга, когда едешь по проселку и вдруг в открытое окно так и пахнет. Что-то вроде того.
– Высший класс! – честно восторгался я. – Старик Эдвард бы одобрил!
Мы закусывали солеными рыжиками из соседнего леса. Грибов было море, зря ты в сентябре не выбрался, сетовал хозяин, я соглашался, да, мол, зря. Он снова наливал, мы чокались и снова пили. Я накалывал на вилку крепкий корнишон, огурцы тоже солились тут, на даче. Дядя Слава мастерил аппетитный бутерброд – на ржаной хлеб мазал злую горчицу, сверху прикрывал тонким куском копченой грудинки. Горчица должна быть внутри, он поднимал рюмку и кивал мне – давай! Я давал.
За зимним окном чернела ночь, в желтом конусе света лениво падали здоровенные, какие-то бутафорские снежинки. Падали медленнее, чем им было положено по закону Ньютона. Да, брат, такая ночь, философски замечал дядя Слава. Обычно к этому часу Венька незаметно исчезал. Не держит градус, – сетовал отец. Произносил фразу мрачно, с досадой, я понимал, что дело тут, конечно, не в этом.
Откупоривалась вторая бутылка, я начинал передергивать, половинить. Шухов пил до дна, сосредоточенно и неспешно, с чисто русским уважением к напитку и процессу. Выпив, аккуратно и без стука ставил рюмку на стол. Выдержав паузу, точно прислушиваясь к процессу проникновения напитка внутрь, аппетитно закусывал. Потом он начинал рассказывать, а я слушать. О, какие то были истории…