– Васька! – и бух, в барабан…
– Колька! – опять колотил колотушкой по чужой шкуре.
Погрохотав минут десять, успокаивался, садился на место. Бал продолжался… Репертуар составляли шлягеры радиоэфира: «Васька, где твоя улыбка», «Тишина», «Ландыши», а также модная зарубежная попсятина типа «Марина», танец «Линда». А в серединку всовывали «Польку», «Краковяк» и так далее….
Я тоже, параллельно с баянизмом в музыкальной школе, изучал в школьном оркестре медно-духовой инструмент. Дудка называлась очень доброжелательно и ласково – альтушка. Наш дирижёр, Георгий Николаевич, бывший музыкант-сверхсрочник, а по-нашему «сундук», покинул военный оркестр по состоянию здоровья, не выслужив военной пенсии. Обидно получилось… Надо же что-то делать? Тогда жена, учительница русского языка, пристроила его в нашу школу проводить уроки музыки. Он совершенно ужасно играл одним пальцем на аккордеоне, потея от напряжения и страшно перевирая написанное в нотах, однако захватывающе-интересно пересказывал нам биографии и творческий путь композиторов, а также содержание опер и других серьёзных произведений. Но самое главное – он очень любил и хорошо умел организовать духовой оркестр. И ещё: он был просто хороший человек. Хотя… для чего нужны хорошие люди? Для того, чтобы плохие жили лучше. Благодаря их трудам…
Оркестр собирался на репетицию в школьном актово-спортивном зале, три раза в неделю. Репетиция имела свой ритуал. Сперва староста шёл в учительскую за журналами успеваемости, затем дирижёр начинал опрос оркестрантов по части успехов в учёбе и общественной жизни. Отчёт о познании наук и примерном поведении сопровождался раздачей «пирожных». Наш любимый Георгий Николаевич брал в руки толстую длинную палку. Хорошую палку, крепкую, толщиной в черенок швабры. Эти палки мы делали сами на уроках труда. Получается, уроки столярного ремесла тоже не проходили даром. Подотчётный выходил в центр зала, докладывал и ждал своей участи. Дирижёра интересовал, в основном, отрицательный результат – типа двоек или единиц. За каждую из них полагалось два удара по филейной части. Георгий Николаевич сил не жалел, мочил от всего сердца отставного сержанта сверхсрочной службы! От всей, как говорится, души. Карал очень жёстко. За обман или, скажем, за сокрытие истинной, правдивой картины учёбы полагалось ещё одно пирожное – за враньё, за трусость, за боязнь честно держать ответ! Дверь из зала выходила прямиком в туалет. Понёсший справедливое наказание пулей вылетал прямиком в туалет и плакал горючими слезами. И не от обиды на учителя, нет! От боли! Честное слово, было очень больно. Слёзы сами текли из глаз, их было невозможно сдержать! Поплакав минут пять, двоечник с кривой улыбкой и перекошенной, красной от слёз физиономией, возвращался назад, уже как зритель. Казни продолжались под дробь барабанов и хохот товарищей. Несмотря на принятые меры предохранения на попе оставались сине-красные распухшие полосы, следы карательного орудия. Мы поддевали под штаны двое трусов, спортивные шаровары – бесполезно! Было больно!.. И невзирая на это мы очень любили Георгия Николаевича, а он души не чаял в нас. Он придумывал юным музыкантам смешные и ласковые прозвища: например, тенориста Олега Соломина он звал «Шостакович» – за круглые, маленькие, как у великого композитора, очёчки. Трубача Сашку Тутаева, стокилограммового увальня, ласково звал «Тутайчик», а меня за подстриженную под ноль голову и за смешливость звал «Солнышко».