Станция, ночь, огонь над станционной избёнкой. Окно зарешечено. Всюду люди в неволе: что там, что здесь. Нет живого места на земле, чтобы от неволи было свободно.
В неоглядном далёке, выше туч, но ниже звёзд, детский голос тоскливо, тускло, спотыкаясь, пел тягучую песню. Забытую.
Влас пошёл, пошёл к станции. Параша оттягивала руку, нес чутко, страшился уронить.
Никого; и то правда, ночь глубокая. Ни у кого из мужиков время не спросить. Так ведь что? время для них закончилось, а у Бога на небесах времени и так нет; там иной отсчет бытия.
Влас тяжело, грузно шёл с парашей к станции, а за ним неслышно, даром что в чугунных сапогах, шел памятник, с пьедестала сошедший: с гранитным лицом охранник. Власу не нужно было оглядываться, чтобы увидеть это затверделое, с железным прикусом, лицо; он видел его лопатками и хребтом.
Влас в зданье станции вошёл, и охранник вошёл.
Влас безошибочно, на запах, к нужнику двинулся, и охранник за ним.
Влас в нужник, и охранник следом.
– Не затворяй дверь!
Крик ударил меж лопаток, и больно стало плоти и костям.
А душа смеялась. Наплакалась она вволю, душа-то; смеяться ей теперь над всем надо было.
Влас вылил ведро. Повернулся. Лицом к лицу они теперь с охранником стояли.
– Ну што? – первым спросил Влас.
– Что, что! Дед Пихто! Ступай! – Солдат дернул головой. – Вперёд!
Влас пошагал с лёгким ведром вперед. Вышли под звёзды. И опять Влас голос подал.
– Долго здеся стояти будем? Ай вскорости двинемси?
Шагов десять прошагали молчком.
– Час простоим. Воду заливать будем. И угля загрузим. Узловая станция. Бердяуш.
– Бердяуш, а игде енто тако?
– Разболтался я. Командир накажет. Мал-чать!
И опять приклад грубо, больно прислонили к его мощной многострадальной, работной спине, всей во вздутых сильных мышцах, они уж опадали от голодухи, затекали под ребра, таяли, – будто древом, железом и кулаками, что стали железа твёрже, ему то и дело между лопатками ставили бесконечные, позорные клейма. Эх бы развернуться и одним бы ударом того дохляка!
…Осподи, спаси-сохрани…
Старик Порфирий Шушунов однажды поймал в вагоне крыску; она залезла в пищевое ведро и лакомилась высохшим хлебом. Порфирий сидел рядом с ведром. Распахнул глаза шире. Долго глядел, как зверёк ест. Ела крыска нагло, не убегала с куском в лапках – потому что все люди в вагоне замерли, ночь это была, и кто спал, кто плакал, кто бормотал молитвы, кто пытался забыться, да не получалось. Порфирий глядел-глядел на крыску да и внезапно упал грудью на ведро – и грудью закрыл ведро с краями.